70-ЛЕТИЮ ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ. ГУЧМАЗОВ А. Г. «ГЕНЕРАЛ АРМИИ И. А. ПЛИЕВ»

Глава пятая

1. Плиев размышляет…

(Продолжение)

Отстранение от командова­ния корпусом, в формирование которого вложил всю свою душу и нерастраченную энергию, корпусом, с ко­торым он прошел весь крестный путь от реки Межи до стен Москвы, а затем изведал хоть и скупую, сдобрен­ную горечью потерь, но все-таки радость — радость пер­вых побед, одержанных в ходе контрнаступления, Пли­ев переживал тяжело. Объяснялось это не столько тем, что его понизили в должности, хотя для военачальника не лишенного чувства самолюбия и здорового честолю­бия, обстоятельство это и немаловажное, но, главным образом, тем, что он испытал на собственной шкуре что такое несправедливость в его неприкрытой, циничной форме. Было, конечно же, обидно. Обидно вдвойне, по­тому что чувствовал свое бессилие воздать обидчику должное сполна и немедленно. Но обиду эту он ни в коей мере не переносил на Родину. «Командующий ар­мией, а тем более фронтом — большие начальники, — думал Плиев, — но, как бы они ни козыряли приказами от имени Родины, они еще не родина. Командующие приходят и уходят, их много, а Родина остается. Она всегда одна, и ее — единственную — можно только лю­бить. Любить при всех обстоятельствах, какие бы оби­ды и от кого бы не приходилось испытывать. Родина тут ни при чем. Родина — всегда мать, и она всегда права».

Плиев воевал не ради наград, чинов и званий, не ра­ди того, чтобы тешить собственное тщеславие, не ради карьеры любой ценой, а потому и не во славу вышестоя­щих начальников. Он служил не Иванову или Петрову, или кому-нибудь еще. Он воевал за Родину! За Родину, которая оказалась в тяжелом положении и которая нуж­далась в нем и миллионах ему подобных. За свою социа­листическую Родину, которая, Плиев это хорошо знал, всегда справедлива к своим сынам, и если иногда все- таки допускается несправедливость, то это не Родина виновата, а те деятели, которые, поправ нормы социали­стической морали и воинской этики, а иногда и законно­сти, прикрывают свои корыстные и далеко не всегда чи­стоплотные замыслы высокопарной демагогией и святым именем Родины.

Зная, что далеко не всегда и не всякое начальство может достойно представлять Родину и говорить от име­ни ее, Плиев, если чувствовал свою правоту, никогда не покорялся обстоятельствам. Однако он не любил каню­чить, жаловаться, доказывать… Единственным, достой­ным мужчины, а тем более коммуниста-военачальника способом доказать свою правоту он считал упорную, са­моотверженную деятельность на благо Родины. То, что свершилось по воле «судьбы» и начальства, он стал ос­паривать неутомимым трудом, продолжая формирова­ние «дубля» 1-го гвардейского кавалерийского корпуса. Чтобы выправить положение и вновь «сесть на коня», Плиев работал с утроенной энергией, отдавая делу все­го себя без остатка. Не словом, а делом пытался он до­казать начальству, как оно ошибалось в своем отноше­нии к нему. Плиев делал все, что мог и нужно было де­лать, чтобы как можно скорее превратить «дубль» в полностью боеспособный самостоятельный боевой орга­низм. И он добился своего: за считанные недели ему удалось сформировать новый, полнокровный кавалерий­ский корпус, готовый к боевым действиям.

Однако, Плиев, всецело занятый формированием но­вого кавалерийского корпуса, вместе с тем много думал о пройденном пути. Это естественная потребность каж­дого нормального человека: осмысливать то, что было, с тем чтобы во всеоружии встретить то, что будет. Без осмысления опыта прошлого невозможна успешная дея­тельность в будущем. А Плиеву, он это хорошо знал, предстояли новые испытания, и к ним нужно было гото­виться. Поэтому Плиев много думал о пройденном пути не только в плане личных неудач или успехов. Он думал и о том, чему был свидетелем и участником, и обо всем том, что происходило вокруг — на планете, в родной стране, на всем советско-германском фронте. Он не умел, не мог и не хотел замыкаться в собственной скор­лупе. Он был советским военачальником, он был ком­мунистом и поэтому он имел всегда и обо всем — даже о самых больших, казалось бы, никак не вмещающихся в масштаб его деятельности событиях и явлениях — свое мнение, свое суждение.

…Первые же удары врага поставили советские вой­ска в чрезвычайно тяжелое положение, найти выход из которого, тем более в короткие сроки, представлялось почти невозможным. И тем не менее Красной Армии, несмотря на допущенные в начале войны ошибки, бла­годаря несгибаемой стойкости советского народа и его солдат удалось избежать разгрома, вырваться из ги­бельных для нее обстоятельств и получить перспективы, которые, несмотря на огромные материальные и терри­ториальные потери, сулили хоть и не скорую, но все таки победу—нашу победу! На это понадобилось более полугода. Полугода тяжелейших испытаний на фронте и в тылу. Трагически ошибочные стратегические реше­ния, непростительные оперативные просчеты, переоцен­ка собственных и недооценка вражеских возможностей не смогли перевесить того упорства и стойкости, муже­ства и героизма, которые проявляли воины Красной Ар­мии на каждом рубеже, отведенном им для обороны. Последствия стратегически и оперативно проигранных сражений они смягчали своей самоотверженностью и са­мопожертвованием. И это, в конце концов, уже через пять месяцев после начала войны позволило Красной Армии остановить наступление врага, а затем и самой перейти в контрнаступление.

Нельзя сказать, что весь путь, пройденный советски­ми войсками от границы до стен Москвы был обозначен сплошными ошибками в решениях высшего командова­ния и беспримерной доблестью советских воинов. Нет, бывало и наоборот. Разумные оперативные решения в ряде случаев не были реализованы из-за недостаточной стойкости в ротах и батальонах. Все было. И если бы поменьше допускалось ошибок и просчетов и во всех случаях проявлялась стойкость, подобная той, которую проявили солдаты Панфилова и казаки Плиева, то путь Красной Армии от границы в сторону Москвы был бы оборван значительно раньше и обошелся бы он нашей Родине гораздо меньшими потерями и в пространстве, и в людях, и в технике. Но из песни слов не выкинешь: что было, то было! В сложном взаимодействии факто­ров, обозначенных плюсами и минусами, складывалась обстановка, которая на определенном этапе обернулась для Красной Армии некоторой стабилизацией положе­ния и даже возможностью перехода к более активным действиям.

Но всему этому предшествовали отступление и обо­рона, сопровождавшиеся тяжелыми кровопролитными сражениями. Красная Армия прошла крестный путь. Путь, в ходе которого ошибки и правильные решения, малодушие и несгибаемая стойкость своеобразно скла­дывались и соответственно обозначали положение со­ветских войск на том или ином рубеже в каждый дан­ный момент, обусловливали их потери, обусловливали их боевые возможности на будущее. Но, так или иначе, плюсы перевесили: ценой огромных усилий Коммунисти­ческая партия, советский народ и Красная Армия сде­лали свое дело: создали в конечном счете стабильный стратегический фронт обороны и, в значительной мере обескровив вермахт, создали предпосылки для успешно­го контрнаступления.

Боевой путь войск Красной Армии в ходе контрнаступ­ления тоже не был усыпан розами. Нелегко было без паузы, без передышки после тяжелейших оборонитель­ных боев, испытывая огромный недостаток буквально во всем, начиная от боеприпасов и кончая танками, стой­кость в обороне перековать в натиск в ходе контрнаступ­ления. И все таки, несмотря на все этой сложные условия зимы войска Красной Армии осуществили ряд успеш­ных операций, в результате которых была снята не­посредственная угроза со стороны врага столице нашей Родины — Москве. Более того, немецко-фашистские вой­ска группы армий «Центр» оказались на грани ката­строфы.

…Да, много было пройдено километров, а еще боль­ше — испытано, и не осмыслить все это было невозмож­но. Тем более, что удач в борьбе с врагом пока было меньше, чем неудач: ведь враг еще топтал огромные просторы родной земли и впереди еще предстояла дол­гая и тяжелая борьба за ее освобождение от фашист­ских захватчиков.

Горечь испытанных поражений и незавершенность первых удач заставили Плиева думать, думать о том, как могло случиться такое, что фашисты оказались у стен Ленинграда, под Москвой, в Ростове… Почему же так случилось, что враг оттеснил нас в глубь страны, и почему нам с таким трудом и лишь ценой огромных по­терь удается отвоевывать у врага каждый метр своей, родной земли? На все эти вопросы Плиев искал четкие, ясные, объективные ответы: ведь он не терял надежды вновь встать во главе действующего боевого организма… Ему нужно было знать, как действовать в дальнейшем, чтобы не допускать вновь тяжелых ошибок, чтобы бить врага наверняка, с учетом уже накопленного боевого опыта и тех новых более мощных средств борьбы, ко­торые во всевозрастающем объеме уже поступали на во­оружение Красной Армии.

Естественно, что в поисках ответов на жгучие вопро­сы Плиев в первую очередь обращался к выступлениям и приказам Народного Комиссара Обороны И. В. Ста­лина, в которых давался анализ причин, по которым Красная Армия поначалу терпела неудачи. Наряду с другими причинами и, надо сказать, действительными и весьма основательными, Сталин назвал в качестве важ­нейшей и такую, как внезапность нападения противни­ка. Естественно и то, что оценки Плиева не просто сов­падали с оценками, которые давались обстановке совет­скими руководителями, но и исходили из них. Однако в ряде случаев Плиев ловил себя на том, что его пони­мание некоторых аспектов создавшегося положения и проблем, вставших перед Красной Армией после напа­дения фашистской Германии на Советский Союз, нес­колько иное, чем, скажем, в официальных документах. Возникали сомнения, которые не давали покоя пытли­вой мысли. Заставляли многократно пересматривать свои выводы, менять сложившиеся было взгляды. Одна­ко в вопросе о внезапности нападения врага на нашу страну Плиев оставался при своем «особом» мнении.

Все наши беды Сталин объяснял вероломством про­тивника и внезапностью его нападения. Да, противник действительно проявил небывалое еще в истории веро­ломство. Но вот насчет внезапности Плиева одолевали сомнения. Однако они не были бесплодными. Постепен­но под напором реальных фактов, выстраивавшихся в строгий логический ряд, стали вырисовываться истин­ные причины того, что происходило на фронтах. Да, бы­ло вероломство. Но вот насчет внезапности складыва­лось несколько иное мнение.

2. А была ли внезапность? Да, противник проявил небывалое вероломство. Но вправе ли было советское руководство упрекать его в этом и этим объяснять при­чины неудач Красной Армии? Ведь вероломство, каким бы изощренным оно ни было, срабатывает только про­тив беспечных и доверчивых, а против тех, кто постоян­но начеку, вероломство не имеет силы. Поэтому упре­кать противника, который долго и тщательно, почти открыто, готовился к нападению, в вероломстве, — зна­чит, проявлять политическую наивность. Ведь для того, собственно, и существуют политики и дипломаты, а также соответствующие службы, чтобы знать своих по­тенциальных недругов, предвидеть и разгадывать их намерения и своевременно принимать нужные меры, чтобы не оказаться жертвой вражеского вероломства. Ведь не кто иной, как сам Сталин, анализируя методы действий фашистских агрессоров, пришел к выводу, который обрел форму крылатого выражения: «Теперь войны не объявляются, а начинаются». Так в чем же дело? Неужто Сталин, зная волчьи повадки агрессоров, все-таки ожидал от гитлеровцев заведомого уведомле­ния о том, что они собираются войной на Советский Союз?

Истории известен лишь один полководец — киевский князь Святослав, — который заранее извещал своих врагов: «Иду на вы». Однако многие военные историки усматривают в этом не столько благородство сильного, сколько военную уловку, хитрость, направленные на то, чтобы заставить кочующие в степи племена противни­ка собраться воедино, а потом разом, одним ударом покончить с ними, а не искать их в бескрайних степях, теряя время и силы в мелких стычках.

Сталин должен был бы знать источники, из которых питались фашистская военная идеология и стратегия, и не строить иллюзий относительно «благородства» гит­леровцев, их намерений соблюдать до конца заключен­ный в 1939 году пакт о ненападении.

В свое время прусский король Фридрих II цинично высмеивал международный обычай объявления войны, находя необходимым совершать неожиданные нападе­ния, не считаясь с наличием мирных договоров. «Без сомнения, каждый человек, если он немного благоразу­мен, не даст противнику времени для подготовки и ис­пользует свое преимущество, чтобы его уничтожить. Разве слово агрессор так страшно? Это только чучело, которым можно пугать трусов» — писал Фридрих в од­ном из своих писем. Политическое коварство прусский король не только оправдывал, но рассматривал его как главное средство для достижения успеха. Он любил повторять: «Политика значит то же, что и плутовство».

Нападать без объявления войны рекомендовали также Мольтке, Шлиффен и другие прусские милита­ристы. Людендорф, например, утверждал, что: «Поли­тика силы решает, что надо рассматривать как закон и обычай». И иллюстрировал это общее требование так называемого «нового военного искусства» весьма кон­кретным положением: «Это ошибочное мнение, что вой­ну надо начинать с объявления ее».

Для фашистов вопроса — объявлять или не объяв­лять войну — уже и вовсе не существовало. Напротив, необходимость внезапного нападения рассматривалась как аксиома, как непременное требование военного ис­кусства. Вопрос заключался лишь в том, чтобы нахо­дить для каждого случая наиболее эффективные спо­собы достижения внезапности первого удара.

Сталину следовало бы знать это, знать, с кем он име­ет дело. Это следовало иметь в виду еще в 1939 году при заключении пакта о ненападении. Уже тогда можно бы­ло понять, что в пакте фашисты искали лишь односто­ронние— только для себя — выгоды. И время это под­твердило: как только они почувствовали, что пакт им уже не на руку, что он дает уже выигрыш времени Со­ветскому Союзу, пошли на его нарушение. Советскому руководству следовало досконально знать, каков веро­ятный противник, и быть заранее готовым отразить его коварные намерения, в какой бы форме они не прояви­лись. Однако гитлеровцам удалось усыпить его бди­тельность. Они использовали для этого все средства, в том числе и официальные гарантии безопасности… Да, вопроса объявлять или не объявлять войну для фа­шистов не существовало. Здесь речь шла уже не о зыб­ких границах того, что нравственно, а что — нет, не о международном праве и обычаях, соблюдение кото­рых— исключительно дело совести, а о твердой уста­новке, ставшей важнейшим требованием военного искусства, требованием, нарушение которого рассматри­валось как элементарная военная неграмотность, Про­шли времена, когда объявляли противнику: «Иду на вы». Да и это предупреждение, как уже отмечалось, не было проявлением какого-то благородства, а таило в себе тонкий стратегический расчет.

Да, времена изменились. Международное право и обычаи, как это ни парадоксально, стали ловушкой для миролюбивых стран. Соблюдая их, эти страны понево­ле оказывались в менее выгодных условиях, чем стра­ны-агрессоры, которые пренебрегали и правом и обы­чаями. Именно это обстоятельство дало Сталину осно­вание в одном из своих послевоенных выступлений, призванных оправдать постигшие Красную Армию в 1941 году неудачи, заявить, что агрессор обычно лучше бывает подготовлен к войне, чем его жертва. Все это хоть и в известной мере верно, все же не является фа­тальной неизбежностью. Особенно, если знаешь своих потенциальных недругов, степень их военной готовнос­ти, намерения и повадки.

Советскому руководству следовало уяснить себе, что благородство в международных отношениях уже давно уступило место голому прагматизму, стремлению лю­бой ценой, не гнушаясь средствами, добиваться постав­ленных перед собой целей. Исходя из этого, следовало также уяснить себе, что один из важнейших принципов военного искусства — принцип внезапности — будет ис­пользоваться не только в тактических и оперативных рамках в ходе развернувшейся борьбы, но он будет ис­пользован и в стратегическом масштабе с самого на­чала войны, что ничто — никакие договоры, обычаи, мо­рально-этические нормы и т. д. — не остановят агрес­сора на пути к достижению внезапности. Требование достижения внезапности приобрело для агрессора зна­чение императива, ибо в условиях возросшего размаха борьбы и мощи средств поражения роль внезапности также резко возросла. Теперь достигнутая внезапность позволяла уже в самом начале войны в короткие сро­ки добиваться внушительных оперативно-стратегичес­ких результатов. В этих условиях искушение станови­лось непреодолимым: к черту договоры, обычаи, меж­дународное право! Как говорится, цель оправдывает средства. Все средства хороши, если они сулят быструю и полную победу. И фашисты не останавливались ни перед чем: и коварство, и вероломство — все было пу­шено ими в ход, чтобы добиться внезапности, нападая на Советский Союз.

Если бы можно было рассчитывать на благородство противника, то не было бы и войн. Сама война по само­му своему существу — преступление. «Война по само­му своему существу — зло. Ее последствия не ограниче­ны одними только воюющими странами, но затрагива­ют весь мир. Поэтому развязывание агрессивной войны является не просто преступлением международного ха­рактера— оно является тягчайшим международным преступлением, которое отличается от других военных преступлений только тем, что содержит в себе в скон­центрированном виде зло, содержащееся в каждом из остальных».

Это строки из приговора Нюрнбергского междуна­родного трибунала. Стоки, которые не только не по­теряли своего значения и актуальности, но и обрели новый смысл в наш ракетно-ядерный век. И это — глав­ное. А какими средствами и способами она ведется — это уже нечто вторичное, частное. Агрессор не может быть благородным. И не потому, что он, заранее не уведомив свою жертву, проявил вероломство, а потому что прибег к войне. Для агрессора все средства хоро­ши. И это необходимо учитывать. Жаль, что кое-кто в тот период забыл мудрое указание В. И. Ленина о том, что: «На войне не сообщают неприятелю, когда прои­зойдет нападение».

Но если война стала фактором, то и жертва агрессии, если она не хочет усугубить своего и без того тяжелого положения, не может, не имеет права быть слишком щепетильной, разборчивой в выборе средств и спосо­бов борьбы. В этом плане очень актуально звучит ука­зание В. И. Ленина о том, что «неразумно или даже преступно поведение той армии, которая не готовится овладеть всеми видами оружия, всеми средствами и приемами борьбы, которые есть или могут быть у не­приятеля». О том, что и неагрессивные страны, чтобы не быть безоружными перед лицом грозящей им опас­ности, должны быть готовы к любым действиям, сви­детельствует и другое, очень важное высказывание В. И. Ленина: «Если бы мы перед… постоянно активно враждебными нам силами должны были дать зарок, как нам это предлагают, что мы никогда не приступим к известным действиям, которые в военно-стратеги­ческом отношении могут оказаться наступательными, то мы были бы не только глупцами, но и преступника­ми».

Таким образом, В. И. Ленин — великий реалист — не тешит себя иллюзиями относительно «благородства» противника, а призывает, раз война стала фактом, при­менить против неприятеля по крайней мер те же сред­ства и приемы борьбы, которыми тот располагает. В условиях ожесточенной борьбы, когда решается вопрос «кто кого» нужно не рассуждать, а действовать, приме­няя способы действий, которые более всего вытекают из требований военного искусства и обеспечивают мак­симальный успех при минимальных издержках. Думает­ся, что подобная установка прямо вытекает из статьи В. И. Ленина «Насущные задачи нашего движе­ния», в которой, в частности, говорится: «… Социал демократия не связывает себе рук, не суживает своей деятельности одним каким-нибудь заранее придуман­ным планом или приемом политической борьбы, — она признает все средства борьбы, лишь бы они соответ­ствовали наличным силам партии и давали возмож­ность достигать наибольших результатов, достижимых при данных условиях».

Таким образом, чтобы не уподобляться Дон Кихоту в стремлении выглядеть благороднее противника и не ставить себя в менее выгодное положение, чем агрес­сор, стране — потенциальной жертве — нужно быть по­стоянно начеку, держать свои вооруженные силы в та­кой степени готовности, чтобы дать врагу сокрушитель­ный отпор. «Когда речь идет о безопасности народов, — заявил К. У. Черненко в своей речи на Всеармейском совещании секретарей комсомольских организаций (28—30. V. 84 г.), — внешняя политика, дипломатия мо­гут сделать многое. Но не все. На мировой арене при­ходится иметь дело и с такими политическими силами, которым чужда добрая воля и которые глухи к дово­дам разума. И тут незаменимую роль играет сдержива­ющая мощь нашего оборонного потенциала». На этом же совещании в выступлениях руководителей Советских Вооруженных сил со всей остротой была подчеркнута актуальность указаний В. И. Ленина о том, что свои шаги к миру мы должны сопровождать напряжением всей нашей военной готовности. Министр Обороны Мар­шал Советского Союза Д. Ф. Устинов прямо заявил, что основным критерием партийной и государственной оценки качественного состояния подготовки войск яв­ляется уровень их боевой готовности. А это значит, что в современных условиях, когда агрессор не гнушается ничем, миролюбивые страны также должны владеть всем арсеналом средств и приемов борьбы. Нельзя, конечно, уподобляться противнику: «цель оправдывает средства», но нельзя и оставлять себя безоружным перед против­ником, который использует все и вся для того, чтобы добиться превосходства, а затем — и победы. Поэтому, чтобы обеспечить себе моральное превосходство над про­тивником, важно, чтобы в первую очередь цели войны были благородными и возвышенными.

Что касается внезапности, как одного из важнейших и древнейших принципов военного искусства, та ее не следует путать с коварством и вероломством в политике. Удар должен быть внезапным, иначе, при прочих равных условиях, он не достигнет цели. Вне­запность—это требование военного искусства. Другое дело, что гитлеровцы в стремлении достичь внезапно­сти при нападении на Советский Союз прибегли к ко­варству и вероломству в своей политике. И это есте­ственно: каждый выбирает средства по себе, достой­ные его. Это свидетельствует и о том, что не только политика влияет на стратегию и военное искусство в целом, но и военное искусство, ее требования не редко формируют через военную доктрину в той или иной степени отдельные элементы государственной полити­ки.

Из этого следует: чтобы не опростоволоситься и не оказаться застигнутым врасплох при нападении про­тивника, его нужно воспринимать таким, каков он есть, а не жаловаться на него — смотрите, какой он плохой! Хороших противников не бывает. На то он и противник.

Обвинять врага в коварстве и вероломстве можно лишь в политическом плане — с точки зрения наруше­ния им норм международного права. В устах полити­ческих деятелей, дипломатов и пропагандистов такие обвинения являются необходимыми, так как позволяют показать гнусное обличье врага, разоблачить его зах­ватнические устремления и на этой основе добиться мо­рального перевеса над ним, мобилизовать свой народ на отпор захватчику, вдохновить его на борьбу за воз­вышенные и благородные цели защиты Родины, подверг­шейся вражескому нападению. Но эти обвинения могут быть адресованы противнику, представленному не как военная сила, а как государство. Потому что говорить о коварстве и вероломстве противника, как военной си­лы, прибегшей к внезапным действиям, — значит про­явить по меньшей мере не подобающую военным руко­водителям наивность и оперативно-стратегическую ма­лограмотность.

Дело в том, что, как уже указывалось, внезапно­сть — один из основных принципов военного искусства, обеспечивающий стороне, к ней прибегшей, выгодные условия для ведения последующих боевых действий. Являясь категорией военного искусства, внезапность, примененная противником, не может осуждаться как, скажем, вероломство и коварство, являющиеся, в зави­симости от масштабов, времени, места и характера их проявления, категориями политическими, нравственно­этическими или же теми и другими одновременно. В этом случае противник в качестве военной силы не осуждается, как не осуждается он и тогда, когда при­бегает к каким-либо другим принципам военного ис­кусства. Здесь нужно не осуждать, а бороться, проти­вопоставляя способам действий противника свои спо­собы, стремясь превзойти его во всех компонентах военного искусства и добиться желанной победы.

Внезапность — сильнейшее оружие в борьбе с вра­гом, и никогда ни одна из воюющих сторон не откажет­ся от ее применения, боясь прослыть коварным или ве­роломным. В стремлении достичь внезапности нет ни­чего противозаконного, безнравственного, если только саму войну считать законной. Напротив, умение доби­ваться внезапности всегда свидетельствовало о высо­ком уровне военного искусства. Поэтому упрекать сто­рону, применившую внезапность, в вероломстве — это примерно то же, что упрекать ее в применении того или иного вида маневра, или способа действий.

То, что в межгосударственных отношениях осужда­ется и на языке политики называется коварством и ве­роломством, в военном искусстве трансформируется в понятие «оперативная маскировка», без осуществления которой невозможно достижение внезапности. Ложь, обман, дезинформация — все это пускается в ход, что­бы «ввести противника в заблуждение» и, таким обра­зом, добиться внезапности и вместе с тем продемонст­рировать одно из высочайших умений в области воен­ного искусства. Умение, которое ценится особо и за которое дают ордена. Таким образом, все это еще раз свидетельствует о том, что на войне понятия нередко меняются местами и в зависимости от обстоятельств, могут иметь прямо противоположный смысл. То, что в обычных условиях отвечает морали, на войне может выглядеть аморальным, и наоборот. Например, чест­ность в обычных условиях — это одно из непременных ка­честв высоконравственного человека. Но та же чест­ность перед лицом врага, добивающегося от пленного правдивых показаний, может обернуться предательст­вом. На войне все относительно и нередко, чтобы не дать противнику лишнего шанса, сопряжено с необхо­димостью нарушения определенных норм поведения. Но какое это имеет значение, разве за это можно осу­ждать, если сама война является нарушением всего и вся?

Настоящие военные, уже нюхавшие порох и знаю­щие, почем фунт лиха, знают и то, что на пути к побе­де воюющие стороны не очень-то щепетильны в выбо­ре средств и приемов борьбы. Поэтому у настоящих военных, хорошо знающих военное искусство, его прин­ципы и условия, в которых они могут быть реализова­ны, никогда не бывает «претензий» к противнику. Как- то не принято винить противника в своих бедах. И если противник обвел тебя вокруг пальца, то сетовать на обман с его стороны — значит ставить себя в смешное положение, ибо на войне нет обмана. То, что в мировой жизни мы называем обманом, на войне называется сов­сем иначе — оперативной маскировкой, и является эта маскировка одним из непременных условий достиже­ния успеха, а, следовательно, и законным элементом военного искусства. И, заметим кстати, на войне не так уж широк круг того, что принято называть незакон­ным: на войне применяются любые ухищрения, на ко­торые способны воюющие страны, используются все, даже самые малейшие возможности, которыми они рас­полагают, чтобы нанести противной стороне хоть ка­кой-то ущерб. Время и обстановка в целом срабатыва­ют в пользу того, кто расторопнее, изобретательнее, и если ты оказался обманутым, то есть в проигрыше, то сетовать надо не на противника, а на себя и только на себя. На то он и противник, что от него можно ожидать чего угодно. «Сердиться» или «обижаться» на против­ника не принято — это, как говорят французы, «гпаиуа- 15 1оп» (плохой тон). Не бывает хорошего или плохого противника. Противник бывает или сильным или сла­бым. Противника естественно ненавидеть, но еге же, ка­ким бы он ни был по силе, следует и… уважать. Да, ненавидеть и уважать — в профессиональном плане, разумеется. Не считать его глупее себя. Высокомерие к противнику, его недооценка всегда оборачивается жестоким наказанием на полях сражений. … И вообще, стоит ли обвинять агрессора-противника в вероломстве в то время, когда он повинен в гораздо большем преступлении — в развязывании войны. Что значат сред­ства и методы, когда сама цель, для которой они ис­пользуются, преступна?! Когда война по самому своему существу — зло!

Если политики, дипломаты и пропагандисты могли и должны были разоблачать фашистского агрессора в политическом плане, то военные должны были более предметно подойти к сложившейся ситуации. Им не следовало ограничиваться констатацией поведения про­тивника, оценкой его политической сущности: вместо обвинений его в коварстве и вероломстве, они должны были с профессиональной дотошностью разобраться в приемах и методах действий врага, принесших ему ус­пех в первых операциях войны, на этой основе вскрыть истинные причины собственных неудач и найти способы их локализации. Нужно было выяснить, действительно ли имела место внезапность. Если — да, то какими спо­собами она была достигнута противником и как дале­ко простираются ее последствия — оперативные и стра­тегические. Нужно было найти свои способы действий, чтобы, противопоставив их действиям противника, све­сти на нет последствия внезапности, если она действи­тельно имела место.

А как же все-таки: была внезапность или ее не бы­ло?

Один видный советский военный историк в интер­вью «Комсомольской правде» по случаю 40-й годовщи­ны нападения фашистской Германии на Советский Со­юз заявил: «Война для нас была внезапной, но не нео­жиданной».

«Но как же так, — спросит читатель, — ведь «вне­запность» и «неожиданность» в общеупотребительном смысле — полные синонимы? Если война не была не­ожиданной, значит она не была и внезапной, и, наобо­рот, если война была внезапной, то она, само собой разумеется, была и неожиданной. Эти понятия нельзя противопоставлять друг другу, ибо выражают одно и то же, обозначают состояние или явление, возникающее из одной, общей для обоих понятий причины — непред­виденности события, действия и т. д.» И читатель будет прав. Но будет прав, если иметь в виду только обще­употребительный смысл этих понятий.

Однако существует и другой смысл — оперативно­стратегический, в котором рассматриваемые понятия уже не представляют собой синонимического тождест­ва, хотя и находятся в диалектической связи друг с другом. Так, достижение внезапности в ряде случаев немыслимо без элемента неожиданности. Но бывают случаи, когда внезапность достигается и при отсутствии фактора неожиданности. Возможно, что именно это об­стоятельство имел в виду автор интервью. К! сожале­нию, расшифровывая свой тезис, он останавливается на полпути. Так, развивая свою мысль о том, почему война для СССР не была неожиданной, он совершен­но справедливо указывает: «Мы знали, что рано или поздно враги социализма вновь попытаются организо­вать «крестовый поход» на страну Советов… Наша партия предвидела возможность военной схватки…» Од­нако автор интервью оставляет в тени вопрос, почему же все-таки война для нас оказалась внезапно^ при условии, что она не была для нас неожиданной. Остает­ся лишь строить догадки.

Анализируя события начального периода войны, И. В. Сталин отмечал: «Что касается того, что часть нашей территории оказалась все же захваченной не­мецко-фашистскими войсками, то это объясняется глав­ным образом тем, что война фашистской Германии против СССР началась при выгодных условиях для немецких войск и невыгодных для советских войск. Де­ло в том, что войска Германии, как страны, ведущей вой­ну, были уже целиком отмобилизованы, и 170 дивизий, брошенных Германией против СССР и придвинутых к границам СССР, находились в состоянии полной готов­ности, ожидая лишь сигнала для выступления, тогда как советским войскам нужно было еще отмобилизо­ваться и придвинуться к границам. Немалое значение имело здесь и то обстоятельство, что фашистская Гер­мания неожиданно и вероломно нарушила пакт о нена­падении, заключенный в 1939 году между ней и СССР…»

Все это так. Так это и было. Однако состоявшаяся внезапность удара противника носила совсем иной ха­рактер и выражалась совсем не в том, в чем ее усмат­ривал И. В. Сталин — она не была исключительно следствием вероломства противника. В чем же тогда дело? А в том, что все наши неудачи легче всего было списать за счет противника, его вероломства и ковар­ства, нежели всенародно признать собственные ошибки в тех катастрофически тяжелых условиях и тем еще более осложнить обстановку.

По-человечески Сталина можно понять. Ведь как-то надо было объяснить народу причины постигших Крас­ную Армию неудач. Но, вместе с тем, признать собствен­ные ошибки и, таким образом, поставить под сомнение компетентность своего руководства он, разумеется, не мог. А подобные опасения он, по всей вероятности, испытывал. Об этом свидетельствует его выступление на приеме в Кремле, в честь командующих войсками Крас­ной Армии, состоявшемся 24 мая 1945 года. Вот что он тогда сказал, провозглашая тост за великий русский народ: «Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы пос­тавим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошел на это, ибо верил в правильность политики своего правительства и пошел на жертвы, чтобы обеспе­чить разгром Германии».

Сталин, видимо, считал, что время сказать народу правду об истинных причинах, обусловивших тяжелые неудачи Красной Армии в начальный период войны, признать ошибки, допущенные советским политическим и военным руководством, еще не настало. И не только потому, что он боялся потерять доверие народа, но еще и потому, что это признание, как он, вероятно, думал, в тех условиях не способствовало бы мобилизации усилий советского народа на ту тяжелейшую борьбу, которую ему предстояло вести не день и не два. Сталину хвати­ло мужество признать тяжесть положения, в котором оказались Советская страна и ее вооруженные силы. Но он не смог, а вернее, не захотел сказать об истинных причинах того, почему же все так случилось. Свалили все на вероломство фашистов. Прежде чем решиться на признание собственных ошибок, нужно было разбить врага, нужна была весомая победа. А пока народ, моби­лизуя все свои моральные и физические силы, кровью и потом исправлял ошибки своих руководителей.

Признание допущенных ошибок состоялось только после войны. В уже упоминавшемся выступлении на при­еме в Кремле в честь командующих войсками Красной Ар­мии Сталин прямо сказал: «У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного поло­жения в 1941 —1942 годах, когда наша армия отступала, покидала родные нам села и города…»

Но и тогда была сказана не вся правда — ограничи­лись констатацией того факта, что руководство страной и ее вооруженными силами допускало ошибки. Однако, чтобы по-настоящему извлечь уроки из прошлого, одной этой констатации было недостаточно.

Но, может быть, тогда, в 1945 году, иначе и нельзя было: ведь память о войне была еще свежа, а досада о совершенных ошибках, которых можно было бы избе­жать, жгла души людей — многие не вернулись домой, почти каждая советская семья потеряла родного ей че­ловека. Слишком дорого досталась нам победа — «со слезами на глазах», и поэтому, когда война еще не ста­ла историей, а многими своими сторонами еще вторга­лась в нашу, уже послевоенную, жизнь, были вопросы, которых или не касались вовсе, или же толковали их не совсем истинно, щадя в одном случае, якобы, националь­ную честь, а в другом (без якобы)—самолюбие отдельных личностей, деятельность которых считалась непогреши­мой и поэтому не могла быть подвергнута сомнению. Горькую правду об истинных причинах неудач Красной Армии в начальный период войны подменяли сетования­ми на вероломство противника и его превосходство в силах и средствах. Но почти совсем не упоминались собственные большие промахи — и политические, и стра­тегические, которые в значительной мере помогали про­тивнику реализовать вероломство в политике и превос­ходство свое в силах и средствах в стратегии.

Теперь же, когда страсти улеглись, когда многое из той горькой правды уже известно народу, когда перед народом встают новые задачи, чтобы вновь не допус­тить условий, в которых субъективные оценки брали верх и приводили к трагическим ошибкам, нужно ска­зать людям все, особенно новым поколениям, о том, что было тогда, что было до них. Надо же им, в конце кон­цов, знать, чем оплачено их мирное, светлое настоящее… К тому же нам не следует забывать мудрое указание В. И. Ленина: «Только тогда мы научимся побеждать, когда мы не будем бояться признавать свои поражения и недостатки, когда мы будем истине, хотя бы и самой печальной, смотреть прямо в лицо… Нашей силой была всегда способность учитывать действительные соотно­шения и не бояться их, как бы они ни были нам непри­ятны».

Итак, исследуя условия, в которых началась Великая Отечественная война, мы пришли к выводу, что нападе­ние фашистской Германии на Советский Союз не было внезапным в том смысле, в каком его трактовал И. В. Сталин. Не было внезапности, потому что мы знали все. Знали, что, рано или поздно, фашистская Германия и социалистический Советский Союз схватятся не на жизнь, а насмерть. Мы знали, что фашистская Германия усиленно готовится к войне против СССР и лишь вы­жидает удобный для себя момент для нападения. Знали и то, какой общий характер будет носить эта война.

Война между государствами с противоположными социально-экономическими и политическими системами могла носить открыто классовый характер и преследо­вать самые решительные цели. Это хорошо сознавали и гитлеровские стратеги. Так, формулируя конечные цели войны против СССР, в разработанном ими плане «Ост» они прямо записали, что «речь идет не только о разгро­ме государства с центром в Москве. Достижение этой исторической цели никогда не означало бы полного ре­шения проблемы. Дело заключается скорее всего в том, чтобы разгромить русских как народ, разобщить их».

Вот так: речь шла, ни много, ни мало, о существова­нии советского, социалистического государства, более того, о физическом существовании советских народов. Такие людоедские намерения фашистов не являлись сек­ретом для советских руководителей. О них открыто и цинично писал Гитлер в своей книге «Майн кампф».

Таким образом, советское руководство располагало необходимыми данными, которые позволяли проследить перспективу развития отношений Советского Союза и фашистской Германии. Ясное же представление такой перспективы, в свою очередь, исключало стратегическую внезапность в случае нападения гитлеровцев на СССР.

Советское руководство не могло не видеть и того, что Германия не вообще, а уже в соответствии с конк­ретными оперативно-стратегическими установками го­товится к нападению на СССР. Задолго до нападения она стала создавать стратегические группировки своих войск, введя их на территорию Финляндии, Венгрии, Румынии, а еще раньше — захватив важнейший плац­дарм на территории Польши.

Сосредоточение огромной массы войск в течение дли­тельного времени в пограничных с СССР районах и сам характер сосредоточения позволяли без особого труда предположить коалицию государств, которая могла при­нять участие в агрессии против Советского Союза, а так­же определить оперативно-стратегическую группировку войск, в которой противник вероятнее всего намеревался нанести первоначальный удар. Это обстоятельство исклю­чало оперативно-стратегическую внезапность нападения фашистов на нашу страну. Обмануться в намерениях противника могли только те, кто хотел быть обманутым. Внезапным удар противника мог быть только для тех, кто не хотел видеть и давать должную оценку очевидным фактам.

Далее. Советская разведка располагала данными о составе группировок противника, районах сосредоточе­ния и наиболее вероятных направлениях их разверты­вания. Она располагала данными и о наиболее вероят­ных сроках начала боевых действий. Все это исключало и оперативную внезапность вражеского удара. О собст­венно тактической внезапности и говорить не стоит, так как, если бы противнику и удалось добиться ее, объяс­нять этим оперативно-стратегические неудачи Красной Армии было бы просто нелепо. Последствия тактиче­ской, а в ряде случаев и оперативной внезапности могли носить лишь локальный характер и поэтому их влияние на общую обстановку на фронте было бы весьма огра­ниченным по масштабам и сравнительно непродолжи­тельным по времени.

Таким образом, в чисто военном плане внезапность удара противника исключалась почти полностью на всех трех уровнях—стратегическом, оперативном и тактиче­ском. Однако удар врага все-таки застал нашу страну и ее вооруженные силы врасплох. Почему же так случилось? И почему Сталин в своих выступлениях, да и не только он один, упорно пытался объяснить неудачи Красной Армии вероломством противника и, как следствие этого, внезапностью его нападения в условиях, когда внезап­ность такого нападения в военном плане почти полно­стью исключалась. Говоря о внезапности фашистского нападения на Советский Союз, Сталин вовсе не имел в виду, что мы проспали готовившийся врагом удар. Он имел в виду, в первую очередь, вероломство противника. И все-таки внезапность была. Но не в том смысле, что мы ничего не знали, ни о чем не ведали и нападение врага на нас — что снег на голову. Внезапности, класси­ческой внезапности, если можно так сказать, не было. Тогда почему же фашистам все-таки удалось застать нас врасплох?

Для того, чтобы правильно ответить на вопрос, поче­му же так случилось, нужно уяснить себе природу вне­запности и тех факторов, в результате сложного взаи­модействия которых формируется внезапность. Когда мы говорим, с одной стороны, что внезапности в военном плане, внезапности как следствия вероломства врага не было, а с другой, утверждаем, что внезапность все-таки имела место, то в этом нет никакого противоречия. Нап­ротив, это подчеркивает то диалектическое единство, в которое вступают самые разнообразные факторы, фор­мирующие и исключающие внезапность, различные ее составляющие, которые действуют неоднозначно: в од­ном случае они срабатывают в пользу противника на­прямую, а в другом — косвенно. Вероломство и внезап­ность, имевшие место при нападении фашистской Гер­мании на Советский Союз стали возможными не сами по себе, как результат усилий исключительно одной сто­роны— агрессора, но и как следствие ошибок другой стороны, как итог сложного взаимодействия самых раз­личных факторов — военно-экономических, политических, идеологических и собственно оперативно-стратегических.

Внезапность, как это иногда представляется иным, не очень сведущим в военном деле людям, не всегда является следствием неожиданных со стороны противни­ка действий. Не всегда является она и следствием неве­дения, незнания намерений и замыслов противника.

Весь длинный перечень приемов, способов и средств, применение которых приводит к достижению внезапно­сти, можно свести к двум понятиям — скрытности и быс­троте. Все, что осуществляется скрытно, и все, что осу­ществляется быстро, оставляет противной стороне очень мало времени и приводит ее в состояние, именуемое в шахматах цейтнотом. В этом смысле внезапность — это не всегда то, чего не ожидают, но и то, что случается раньше, чем его ожидают. Внезапность имеет место не только тогда, когда не знаешь намерений противника, не знаешь, что и когда может случиться, но и тогда, ког­да знаешь все, но уже не имеешь времени, чтобы при­нять меры для противодействия.

Таким образом, глубинный смысл внезапности опре­деляется цейтнотом, нехваткой времени. А нехватка мо­жет возникнуть не только от умелых действий противни­ка, но и от собственного неведения, и от ошибочных реше­ний, и от неполной готовности к отражению вражеских ударов… Внезапность имеет место и тогда, когда ожидае­мые со стороны противника действия осуществляются не совсем так, как представлялось ранее. Все это свидетель­ствует о том, что внезапность — это результат действий не только той стороны, которая добивается ее. Возможность достижения внезапности во многом обусловливается и состоянием другой стороны, степенью знания ею истин­ных намерений противника, а также характером ее дей­ствий, направленных на срыв этих намерений. Внезап­ность, характер и степень ее проявления—это своего рода результирующая, слагающаяся из сложного взаи­модействия, а вернее, столкновения возможностей обеих сторон, выражаемых соотношением их сил, оперативным положением, степенью их готовности к действиям в данных условиях обстановки, а также временем, кото­рым они располагают для осуществления своих намере­ний и контрнамерений.

Если, например, одна сторона всемерно скрывает свои намерения, а другая плохо ведет разведку, если действия активной (нападающей) стороны уже невоз­можно скрыть, но из анализа этих действий другая сто­рона делает неверные выводы, если подвергшейся на­падению стороне намерения противника уже ясны, но к этому моменту она уже не располагает временем, что­бы предпринять эффективные контрмеры, — во всех этих случаях внезапность в действиях активной сторо­ны будет достигнута. И это будет результатом не толь­ко ее собственных усилий… Таким образом, внезапность получается не сама собой. Более того, внезапность дос­тигается не только тогда, когда этого хочет одна сторо­на, но и тогда, когда другая сторона ошибается в своих оценках и расчетах и, как следствие этого, предприни­мает неверные шаги, или же когда у нее уже не хватает времени на организацию эффективного противодействия. Словом, когда удар одной стороны упреждает возмож­ное противодействие другой стороны, то есть застает ее в состоянии неготовности.

Нападение фашистской Германии на Советский Союз не было неожиданным, но тем не менее имело эф­фект внезапности именно в силу этой неготовности или неполной готовности. В масштабах Советского государ­ства и его Вооруженных сил эта неготовность прояви­лась одновременно как в военно-экономическом плане, так и в плане оперативно-стратегическом. Но если в первом случае—военно-экономическом — наша неготов­ность (или неполная готовность, что в известном смыс­ле— это одно и то же) была обусловлена, можно ска­зать, исключительно объективными причинами (фактора­ми), то во втором случае — оперативно-стратегическом— удар противника застал Советские Вооруженные Силы во многом по субъективным причинам.

О том, что столкновение между фашистской Герма­нией и социалистическим Советским Союзом, между го­сударствами с диаметрально противоположными и эко­номическими системами исторически обусловлено, а поэтому неизбежно, знали все— и друзья и враги. Заня­тые мирным трудом, советские люди всегда помнили указания В. И. Ленина о необходимости проявлять вели­чайшую бдительность, постоянно помнить, «что мы ок­ружены людьми, классами, правительствами, которые открыто выражают величайшую ненависть к нам, … что от военного нашествия мы всегда на волоске». Это пре­дупреждение В. И. Ленина приобрело особую актуаль­ность в условиях нарастания фашистской агрессии. В ходе второй мировой войны стало ясно, что время столк­новения с ударными силами мирового империализма неумолимо и стремительно приближается. И советский народ, руководимый Коммунистической партией, созна­вая угрожающую ему опасность, делал все, что в силах был делать, чтобы встретить фашистскую агрессию во всеоружии и, таким образом, исключить внезапность вражеского нападения. Однако целеустремленная и настойчивая деятельность Коммунистической партии и Советского Правительства по укреплению обороноспо­собности страны не получила своего логического завер­шения: история отвела Советской стране слишком мало времени, чтобы полностью претворить в жизнь все на­меченные планы.

Да, нам действительно не хватило времени, чтобы полностью завершить подготовку страны и Вооруженных Сил к отражению вражеского нападения. И винить здесь некого, разве что Историю: стратегически наш проигрыш, наши неудачи в начале войны предопределя­лись исторически-объективными условиями развития нашей страны, ее крайней технико-экономической отста­лостью, доставшейся в наследство от царизма, которую нельзя было преодолеть за тот короткий срок, которым располагала Советская страна после победы Великого Октября. И, тем не менее, было сделано много. Много, но недостаточно, чтобы успешно и в короткие сроки от­разить агрессию фашистской Германии — самой мощ­ной по тому времени военной державы.

Таким образом, предотвратить удар противника, рав­нозначный по своим последствиям внезапному удару, мы не могли, хотя и знали о готовящемся нападении противника. Не могли, потому что История поскупилась дать Советской стране еще годик-другой, чтобы встре­тить вражеское нашествие в более высокой степени воен­но-экономической и собственно стратегической готовно­сти, в той степени готовности, которая гарантировала бы нашу страну от всякого рода случайностей. История на этот раз распорядилась в пользу Германии — нам не хватало времени, а противник в полной готовности ждал только сигнала, чтобы бросить армады своих танков и самолетов на восток… Следовательно, стратегическая внезапность, достигнутая противником, была ничем иным, как оборотной стороной нашей далеко не полной военно-экономической готовности к ведению современной войны — войны моторов.

Однако возникают и иные соображения. И. В. Ста­лин уже в приказе № 55 от 23 февраля 1942 г. счел возможным, имея для того какие-то основания, заявить, что ликвидировано неравенство в условиях ведения вой­ны, которое возникло с самого ее начала. Таким обра­зом, он тем самым констатировал, что ликвидированы если не сами последствия внезапности вражеского на­падения, то, по крайней мере, возможности продолже­ния ее действия. Как видим, на достижение этого важ­нейшего военно-политического и стратегического резуль­тата понадобилось всего лишь каких-нибудь восемь месяцев. В связи с этим невольно в голову приходит мысль: а если бы мы — наша страна и наш народ — еще в предвоенное время, за год или полтора до начала войны, работали бы с таким же напряжением и самоотвер­женностью, как это вынуждены были делать в первые восемь месяцев войны, то нет сомнения, что время, которого нам не дала История, которого нам так не хва­тало, чтобы полностью завершить подготовку страны к отражению фашистской агрессии, было бы выиграно. Тем более выиграно, что этот сверхчеловеческий труд осуществлялся бы не в условиях войны, не под ударами врага, когда значительная часть советской земли ока­залась оккупированной и мы вынуждены были эвакуи­ровать сотни и тысячи промышленных предприятий на восток, а в более благоприятных условиях, условиях мирной обстановки, глубоко продуманных оптимальных и планово осуществляемых решений.

Главное заключалось в том, чтобы наш советский народ осознал настоятельную необходимость столь на­пряженного труда в мирное время. Думается, что как и всегда, советский народ, обратись к нему партия, проявил бы высочайшую сознательность и оказался бы на уровне тех исторических задач, которые ему пред­стояло решать. Следовательно, то, что сделал советский народ в первые восемь месяцев войны в условиях вра­жеского нашествия, можно было бы совершенно сво­бодно сделать в условиях мира в течение одного-полу­тора лет, остававшихся до войны, и, таким образом, по меньшей мере, выровнять условия ведения войны с бу­дущим противником. Но мы или не додумались до этого или же что-то помешало этому, но время не было уплот­нено…

Возможно, что и партия не сочла возможным по­требовать от народа чрезмерных трудовых усилий в мирных еще условиях. Но, думается, этому прежде всего мешал только что подписанный с Германией пакт о ненападении: Советское Правительство, традиционно верное своим международным обязательствам, видимо, не считало себя вправе после подписания такого пакта форсировать подготовку страны к войне. Наше руко­водство, видимо, боялось, что предпринимаемые ими шаги с целью укрепления обороноспособности страны кое-кем будут истолкованы совсем иначе…

Но фашистская Германия, подписавшая тот же са­мый пакт, почему-то ничего не боялась: она сразу же повела подготовку к войне против СССР, сосредоточив вблизи его границ мощные стратегические группировки своих войск. И для того, чтобы объяснить все это и придать своим приготовлениям совсем иной, безобид­ный для СССР смысл, руководители фашистского рейха не остановились ни перед чем: лицемерие и прямая ложь, едва прикрытые уловки и увертки, грубая дез­информация — все было пущено в ход, чтобы усыпить бдительность советского руководства и лишить совет­ский народ возможности использовать оставшееся до начала войны время с максимальной пользой для под­готовки страны к отражению агрессии. И, надо сказать, фашистские руководители немало преуспели на этом пути. К, сожалению, вероломство и коварство фашистов сработали.

Однако и в пределах отведенного нашей стране Историей времени мы далеко не до дна использовали те возможности, которыми располагали. Если в воен­но-экономическом отношении мы, действительно, уже ничего не могли сделать — ничего больше того, что бы­ло сделано, то в оперативно-стратегическом плане мно­гое из того, что необходимо было сделать и еще можно было сделать для повышения, в первую очередь, бое­готовности Советских Вооруженных сил, сделано не было. И в этом вина уже не Истории, а конкретных лиц, которые были правомочны принимать самые ответ­ственные политические и оперативно-стратегические ре­шения. Были правомочны, но не решались на конкрет­ные шаги, которых требовала обстановка. Не решались, потому что исходили из неверных оценок. А полумеры не достигали цели: в каждый данный момент, предше­ствовавший войне, фашистская Германия в своей спо­собности нанести мощный удар постоянно опережала способность Советских Вооруженных Сил дать эффек­тивный отпор этому удару.

И дело здесь не только в том, что по ряду качест­венных показателей Советские Вооруженные Силы усту­пали вермахту, хотя и это имело большое значение, а в том, что положение советских войск к началу войны, их состав и группировка не позволяли с первых же дней вести успешно активную оборону. И эта неготов­ность к активной и упорной обороне не была случай­ной. Она была обусловлена главным образом субъек­тивными причинами, а не нехваткой времени,—в первую очередь, просчетом советского политического и военно­го руководства в определении вероятных сроков втор­жения фашистской Германии в нашу страну и возмож­ных способов действий противника в начальный период войны. В этом состоял наш первый крупный оператив­но-стратегический проигрыш, который был допущен еще до начала войны.

Но ведь его можно было избежать. Зная, что войны не миновать, не так уж трудно было определить и ве­роятные сроки ее начала. Само собой разумеется, что ни один мало-мальски мыслящий стратег не начнет войну ни в весеннюю, ни, тем более, в осеннюю распути­цу. Лучшее время для этого, разумеется, — начало ле­та, ибо за лето можно успеть многое. В частности, решить целый ряд стратегических задач. А если иметь в виду установку гитлеровцев на молниеносную войну, которую советское руководство не могло не знать, обя­зано было знать, то тем более, нетрудно было догадать­ся, что для решения всех задач войны в целом фашист­ские генералы выберут лето, а для нанесения первого удара — его начало. Следовательно, зная состояние и положение, в котором находились войска вермахта пос­ле их ввода на территории стран сопредельных с СССР, не так уж трудно было рассчитать с оперативно доступ­ной точностью, когда Германия начнет войну против СССР. Определив сроки ее начала, советское руковод­ство, по меньшей мере, исключало оперативную вне­запность вражеского нападения.

Однако, к сожалению, правильных выводов о воз­можных сроках нападения Германии на СССР сделано не было. Этот просчет в значительной мере был обус­ловлен тем, что желаемое — стремление как можно бо­лее оттянуть начало войны — лишало наше руковод­ство способности трезво оценивать очевидные факты и делать необходимые выводы. В этом отношении пока­зательно высказывание И. В. Сталина, сделанное им в августе 1942 года У. Черчиллю: «Мне не нужно было никаких предупреждений. Я знал, что война начнется, но я думал, что мне удастся выиграть еще месяцев шесть или около этого».

И это так. Несмотря на явные признаки готовивше­гося на Советский Союз нападения, И. В. Сталин до самого последнего момента верил, что ему удастся по­литическими и дипломатическими мерами оттянуть на­чало войны. Исходя из этой установки и опасаясь, что приведение советских войск в боевую готовность и вы­движение их к границе может послужить Германии поводом к развязыванию войны, Советское правитель­ство категорически запретило осуществлять эти меро­приятия. Однако, это была излишняя и неуместная в сложившихся обстоятельствах предосторожность и сви­детельствовала о грубом просчете советских руководи­телей в оценке военно-стратегической обстановки.

Этот просчет, в результате которого советские войска не успели принять надлежащие оперативно-тактические построения для отражения первых ударов противника, имел самые тяжелые для Советской страны и ее Вооруженных сил последствия. Следует со всей опре­деленностью подчеркнуть, что если в преддверии войны заблаговременно не было сделано то, что следовало сделать, значит руководство страной и ее Вооружен­ными силами еще не осознало до конца сущность начального периода войны в новых исторических усло­виях, повысившейся роли мотора и связанной с этим резко возросшей общей мобильности войск. Следова­тельно, не были осознаны возможные последствия не­готовности страны и ее Вооруженных сил к первым сражениям войны. А ведь в теории эти «перспективы» уже рассматривались. Они звучали как предостереже­ние и, вместе с тем, как призыв к более высокой сте­пени готовности.

Еще в 1935 году советский военный теоретик и исто­рик генерал-майор В. А. Меликов в труде «Проблемы стратегического развертывания по опыту мировой и граж­данской войны» писал: «Проигрыш современного боль­шого пограничного сражения будет огромной, невидан­ной катастрофой, переломом, большой потерей трудно создаваемых кадров, потерей колоссальных техничес­ких средств, которые вбирает, втягивает в себя совре­менное сражение, это будет ударом по материальному состоянию живых сил армии и крушением авторитета полководцев…»

Все это было так и на Западе, и на Востоке. Несли удар гитлеровских орд не завершился для нас полной ка­тастрофой в 1941 году, то в этом «повинны» исключитель­ная самоотверженность советских людей, их беззаветная верность идее социализма, глубочайший патриотизм. Может этим следует также объяснить и то, что авто­ритет советских полководцев, несмотря на тяжелые по­ражения, все-таки удерживался на уровне, обеспечи­вавшем им доверие армии и народа. К тому же у нас не было выбора: мы продолжали борьбу и шли за теми полководцами, которых нам даровали судьба и Сталин…

Теперь, когда прошли десятилетия и уже давно пе­режита трагедия первых месяцев Великой Отечествен­ной войны, начинаешь понимать насколько пророчески было предсказание советского военного теоретика. И не только это. В свое время оно должно было звучать как большое предупреждение, которое, однако, или не было услышано, или же не было воспринято с должным вни­манием и серьезностью, а, может быть, попросту не хватило времени, чтобы правильно решить весь комп­лекс проблем подготовки страны к войне, включая и проблему стратегического развертывания вооруженных сил. Однако есть все основания утверждать, что для решения последней проблемы нам действительно не хватило времени, но не исторического, а собственно оперативного. А это явилось следствием не объектив­ных условий, которые мы не могли уже изменить, а исклю­чительно следствием субъективных ошибок, допущенных при оценке обстановки и, в частности, при определении сроков начала агрессии фашистской Германии против СССР.

Таким образом, исторически обусловленная объек­тивная предпосылка для достижения противником стра­тегической внезапности, была усилена и возможностью до­стижения оперативной внезапности, которую мы «предо­ставили» противнику вследствие просчетов субъективного характера, просчетов, допущенных советским политичес­ким и военным руководством. Просчетов, которых могло и не быть…

Если в стратегическом плане нападению фашист­ской Германии на СССР в какой-то мере было предоп­ределено носить внезапный характер из-за того, что История не дала нам необходимого времени для под­готовки страны в полном объеме к отражению агрессии, то наше высшее военное руководство располагало всеми данными обстановки и оперативно-стратегическими воз­можностями для того, чтобы своевременно привести Совет­ские Вооруженные Силы в необходимую степень готов­ности к отражению вражеского нападения и тем, по крайней мере, исключить оперативную внезапность уда­ров противника. Однако эти возможности использованы не были. Когда же была осознана необходимость при­ведения войск Красной Армии в наивысшую степень готовности, время безвозвратно было упущено. Впос­ледствии это упущение объяснялось тем, что Сталин, боясь спровоцировать фашистскую Германию на преж­девременное нападение на Советский Союз, установил ограничение для сосредоточения и развертывания войск западных военных округов вблизи границы.

Это действительно было так. Но непонятна логика, которой руководствовался Сталин. Весной 1941 года в соответствии с планом обороны государственной грани­цы перед лицом надвигавшейся агрессии со стороны Германии были предприняты крупные перегруппировки советских войск на Западный театр военных действий. И хотя войска сосредоточивались не у самой границы, скрыть сам факт и смысл этих перегруппировок от не­мецкой разведки не представлялось возможным. Так почему же, зная о намерениях фашистской Германии и не имея возможности скрыть проводившиеся нами в больших масштабах оборонительные мероприятия, ска­зав «А», мы побоялись сказать и «Б», — почему мы по­боялись стратегическое сосредоточение и развертывание войск довести до своего логического конца, то есть до оперативного развертывания, до создания оперативных группировок, заблаговременно подготовленных к отра­жению первого удара противника?

Этот шаг позволил бы войскам Красной Армии встре­тить нападение врага несравненно более подготовлен­ными, и мало вероятно, что он послужил бы поводом для преждевременного развязывания войны: Германия уже приняла решение о нападении на Советский Союз и имела конкретные планы его реализации, в которых все необходимые сроки были уже проставлены. В этих условиях одного нашего стремления оттянуть войну бы­ло уже недостаточно. Решение противника о нападении на Советский Союз носило необратимый характер. За­пущенная на полную мощь фашистская военная маши­на форсировано готовила запланированные удары, и поэтому никакие ответные мероприятия оборонитель­ного характера с советской стороны уже не могли явить­ся провоцирующим фактором. Они не могли из­менить и сроков готовившегося нападения в сколько-нибудь значительных пределах времени, так как война — дело серьезное и требует времени на подготовку. Хоть военный механизм и отличается значительной гибкостью, тем не менее, не так-то просто менять намеченные сро­ки операций, так как и гибкость имеет свои пределы. Военный механизм — это сложная система взаимозави­симых подсистем. Поэтому нельзя в слаженной и уже действующей системе менять что-либо, чтобы это бо­лезненно не сказалось на отдельных ее частях.

Вот всего этого советское руководство, видимо, и не учло и тем самым поставило войска Красной Армии к началу войны в неравные, по сравнению с вермахтом, условия. Вызывает удивление и другое. Если немцы, прибегая ко всяческой лжи, находили способы объяснить проводившиеся ими мероприятия, которые уже нельзя было скрыть, то почему же советское руководство не находило способов обеспечения более высокой степени готовности Красной Армии к отражению вражеского нападения, без боязни спровоцировать преждевремен­ное начало войны? Неужели у советской дипломати­ческой службы не нашлось бы убедительных доводов, чтобы объяснить мероприятия, проводимые в Красной Армии, как сугубо оборонительные?

Анализируя объективные факты и данные, которы­ми к тому времени располагало советское государствен­ное и военное руководство, неизбежно приходишь к выводу, что при правильной оценке советским руковод­ством этих фактов и данных и своевременном осущест­влении оперативно-стратегических мероприятий, неот­вратимо диктовавшихся складывавшейся ситуацией, эффект внезапности удара противника был бы сведен до минимума, а при благоприятных условиях, может быть, и исключен вовсе.

И, тем не менее, эффект внезапности состоялся. На­падение само не было внезапным. Другое дело, что» оно имело последствия, сходные с теми, какие случают­ся в результате внезапного нападения. А такое бывает и тогда, когда известно о готовящемся нападении вра­га, но потенциальная жертва агрессии не располагает временем, или достаточными средствами, или тем и другим одновременно, чтобы сорвать вражеский удар или локализовать его в самом же начале нападения.

Вот в этом (и только в этом!) смысле — в смысле нашей неполной готовности к войне — можно рассмат­ривать удар противника как внезапный для нас. В свою» очередь, эта неполная готовность страны и вооружен­ных сил явилась следствием объективных и субъектив­ных причин, которые в тот период обернулись к нам: своими отрицательными значениями. Однако утвержде­ние, что эффект внезапности сработал только по этой причине и поэтому явился для фашистской Германии исключительно подарком судьбы, было бы неверно. Нельзя умалять я роль немецко-фашистского командова­ния, политических и дипломатических ведомств Герма нии, которые делали все, чтобы добиться внезапности. В планировании агрессии против СССР и в ее непо­средственной подготовке мы видим целый ряд сильных сторон, в частности, продуманную систему мероприя­тий по обеспечению внезапности и тщательно разрабо­танные планы.

И все-таки… В какой-то мере выгодные условия, в которых приходилось вермахту осуществлять нападе­ние на Советский Союз, были подарком судьбы. К со­жалению. И в формировании этой судьбы немалую роль сыграло странное нежелание советских руководителей верить в очевидную агрессию, которую фашистская Германия готовила против СССР.

Хотя система мероприятий по достижению внезап­ности и была продуманной и немцы сделали все, чтобы скрыть от Советского Союза возможно больше, однако уже в тех условиях, при существовавших тогда воз­можностях разведки скрыть подготовку такого масшта­ба к нападению было практически просто невозможно.

В последние месяцы, предшествовавшие началу войны, никто уже не сомневался в истинном характере подготовительных мероприятий, проводившихся фашист­ской Германией на Востоке. И если удар врага все- таки застал Советский Союз врасплох, то не только потому, что ему помогла продуманная система меро­приятий и искусная дезинформация, а потому, что со­ветское руководство не хотело видеть то, что было вид­но всем. Свои действия фашистские руководители мог­ли еще как-то объяснять, но скрыть их уже было невозможно. Но как бы фашистское правительство Гер­мании не объясняло Советскому правительству кон­центрацию своих войск на востоке, масштабы ее были таковы, что должны были вызвать у советского руко­водства чувство повышенного беспокойства, а дезин­формация, исходившая из Германии, какой бы искус­ной она ни была, не должна была сработать. Но, к боль­шому нашему сожалению, в значительной мере она все-таки сработала. Потому что советские руководите­ли, принимая желаемое за действительное и, таким об­разом, закрывая глаза на реальные факты, поверили лживым заявлениям руководства фашистской Герма­нии. Советские руководители стали жертвой самооб­мана, считая что нападение врага состоится значитель­но позднее того срока, чем оно в действительности со­стоялось.

Следует заметить, что достичь внезапности врагу удалось не только потому, что советское руководство ошиблось в определении сроков начала войны, но еще и потому, что немецко-фашистская армия применила способы действий, которые в определенной мере оказа­лись неожиданными для Красной Армии. Вот что пи­шет по этому поводу в своей книге «Воспоминания и размышления» Маршал Советского Союза Г. К. Жу­ков: «Не раз возвращаясь мысленно к первым дням войны, я старался осмыслить и проанализировать ошиб­ки оперативно-стратегического характера, допущенные собственно военными — наркомом, Генеральным шта­бом и командованием округов — накануне и в начале войны. И вот к каким выводам я пришел.

Внезапный переход в наступление в таких масшта­бах, притом сразу всеми имеющимися и заранее развер­нутыми на важнейших стратегических направлениях, силами, то есть характер самого удара, во всем объе­ме нами не был предусмотрен. Ни нарком, ни я, ни мои предшественники Б. М. Шапошников, К. А. Мерец­ков и руководящий состав Генерального штаба не рас­считывали, что противник сосредоточит такую массу бронетанковых и моторизованных войск и бросит их в первый же день мощными компактными группировками на всех стратегических направлениях с целью нанесе­ния сокрушительных рассекающих ударов».

Можно, конечно, теперь, задним числом, упрекать наших руководящих военных деятелей: как это они не сделали для себя необходимых оперативно-стратеги­ческих выводов после кампаний, проведенных вермах­том в Польше, Западной Европе и на Балканах, где все элементы их стратегии и оперативного искусства, примененные в последующем против Красной Армии, проявились уже достаточно полно! Но, как говорится, после драки кулаками не машут. Верно, кулаками ма­хать бессмысленно, а вот извлекать уроки из прошлого следует всегда: когда-нибудь да пригодится. Но, как бы там ни было, таково уж свойство опыта—он всег­да продукт мышления «задним числом».

Так вот: внезапным было не само начало войны (как об этом утверждали в «верхах»), а способы, ко­торыми велись противником боевые действия, размах и динамичность их, темпы, в которых эти действия ве­лись с самого начала. В свое время Фуллер совершен­но справедливо заметил: «Наибольшей опасности быть застигнутым врасплох внезапностью подвергается тот, кто предполагает, что будущая война будет похожа на предыдущую».

Однако объяснять наши неудачи в начале войны исключительно тем, что мы были «рабами прошлого, .а не господами настоящего» — значит, прегрешить про­тив истины. Справедливости ради следует заметить, что способы действий, примененные немецко-фашист­скими войсками, не были совершенно новыми. Совет­ские военные теоретики еще задолго до начала войны правильно уловили новые тенденции в развитии воен­ного искусств. Советская военно-теоретическая мысль правильно предвидела характер будущей войны в це­лом, и многое из того, что было применено противником в 1941 году, было осмыслено еще в начале 30-х годов и в наиболее завершенном виде нашло свое отражение в теории глубокой операции. Но парадокс состоит в том, что мы, обладая приоритетом в разработке теории глубокой операции, оказались застигнутыми врасплох способами действий, которые и составляли сердцевину .этой теории.

Идея глубокой операции была детищем советского военного искусства. Она являлась вершиной военно­теоретической мысли не только в момент своего рожде­ния. Она значительно опередила время и вплоть до по­явления ядерного оружия определяла пути развития военного искусства. Но, как это ни обидно, этой вы­страданной советскими военными теоретиками идеей первыми воспользовались наши противники. Казалось, мы сами вложили оружие в руки врагу.

Но случилось это так потому, что, во-первых, враг первым прибег к активным наступательным действиям, потому что он был нападающей стороной, а, во-вторых, потому что он располагал необходимой для реализации идеи глубокой операции материально-технической ба­зой. Мы же в силу обстоятельств с самого начала вой­ны оказались в положении обороняющейся стороны. К тому же к началу войны такой базой и соответствую­щими ей оперативно-стратегическими возможностями мы еще не располагали.

Оказавшись в положении обороняющихся, мы в первые недели и даже месяцы войны не сумели найти эффективных способов противодействия противнику. И случилось это потому, что еще в мирное время, в ходе боевой и оперативной подготовки, новые тенден­ции в развитии военного искусства хотя и учитывались, но как-то односторонне — лишь только в плане актив­ных наступательных действий, но применительно к на­шим ограниченным возможностям. Предполагая себя активной стороной, мы мало уделяли внимания проб­лемам, которые могли возникнуть в случае, если бы не противник, а мы оказались бы вынужденными обо­роняться. Ориентация в теории и в практике оператив­ной подготовки лишь на проведение мощных, наступа­тельных по своему содержанию ответных ударов при­вела к тому, что вне поля зрения остались проблемы ведения стратегической обороны.

Когда же наша Красная Армия оказалась в тяже­лейшем положении, ее руководство вместо того, чтобы искать выход в своевременном переходе к стратегиче­ской обороне, в первые же дни войны поставило вой­скам активные задачи, которые, однако, не отвечали ни их боевым возможностям, ни обстановке в целом. Но когда ответный удар и контрнаступление с перено­сом боевых действий на территорию агрессора не толь­ко не увенчались успехом, а, напротив, еще более усу­губили и без того тяжелое положение советских войск, было решено прибегнуть к активной стратегической обороне. Однако у высшего командования не было полной ясности в том, как вести эту оборону, — путем стабилизации положения на линии боевых действий, ко­торая стремительно отодвигалась на восток, или же организацией нового стратегического фронта обороны где-то в глубине страны.

Все это явилось следствием того, что мы, будучи творцами теории глубокой операции, рассматривали ее как собственное оружие и, видимо, не рассчитывали, что ею может воспользоваться и противник. А он вос­пользовался ею. Именно это обстоятельство и привело к тому, что нападение противника и последующие его действия и в оперативном и в психологическом плане оказались для Красной Армии неожиданными. И эта неожиданность обусловливалась, помимо прочего, еще и тем, что в общем-то известные в теории приемы и способы действий были применены противником на практике в новом «контексте», — с большим размахом, в самом тесном сочетании друг с другом, в комплексе и различных комбинациях.

Таким образом, мы «прозевали» не столько само начало войны, первый удар противника, сколько способы действий, которыми его развивали вглубь нашей обо­роны немецко-фашистские войска.

Нападение противника имело эффект внезапности не потому, что ему удалось скрыть сам факт подготов­ки к нему, а потому, что мы в теории (а это отразилось и на наших практических мероприятиях) неверно считали, что обе стороны начнут боевые действия лишь частью сил и что для завершения развертывания глав­ных сил обеим сторонам потребуется не менее двух недель. Существовала уверенность, что в течение этого времени армии прикрытия смогут успешно справиться с возложенными на них задачами, то есть отразить первый удар противника. На деле же случилось так, что заранее отмобилизованная и развернутая в удар­ные группировки немецко-фашистская армия начала наступление не частью сил, а всеми силами, вложив, таким образом, в первый удар всю свою мощь. Про­тивник нанес удар такой силы, какого мы не ожидали. Вот в этом, собственно, и состояла внезапность, имен­но это и застало нас врасплох: мы рассчитывали одно, а противник делал другое, и делал не так, как это де­лалось прежде.

Суммируя сказанное, следует заметить, что все ме­роприятия немецко-фашистского командования, на­правленные на достижение оперативно-стратегической внезапности, свелись к тому, чтобы осуществить втор­жение на территорию Советского Союза без объявле­ния войны и вместе с тем максимально приблизить ре­шающие сражения главных сил сторон к началу войны.

Это достигалось тем, что мероприятия по мобилизации: и развертыванию вооруженных сил, а также ряд дру­гих мероприятий, носивших характер подготовительных. к решающим сражениям, были осуществлены заблаго­временно, в предвоенный период.

Все это — заблаговременное осуществление многих мероприятий, а также сопряжение во времени ряда элементов подготовительного характера с периодом собственно боевых действий — привело к тому, что поз­волило немецко-фашистскому командованию резко со­кратить время на подготовку самого удара, с одной стороны, а с другой — обеспечило условия для вступле­ния в сражение с самого ее начала главных сил вер­махта и тем самым лишило Красную Армию тех двух недель, на которые рассчитывало ее командование для завершения оперативного развертывания. И здесь, в чисто военном плане, наша недостаточно полная готов­ность обернулась для противника возможностью до­биться эффекта внезапности.

В ходе самых начальных операций основная ставка немецко-фашистского командования делалась на спо­собы действий, которые позволяли бы вермахту вло­жить в первый удар всю мощь воздушных и наземных сил для нанесения Красной Армии сокрушительного поражения и достижения ближайших стратегических целей. Для этого осуществлялась заблаговременная концентрация максимума сил и средств на избранных для ударов направлениях. При этом основу ударных группировок составляли танковые войска и авиация. Такой состав ударных группировок позволял осущест­влять высокоманевренные действия, наносить удары по советским войскам на всю глубину их оперативного по­строения одновременно с ударами по их важнейшим тыловым объектам и резервам. Особенно .большой эф­фект давало использование в первом оперативном эше­лоне на главных направлениях крупных танковых груп­пировок, которые своими таранными рассекающими ударами, осуществлявшимися в высоком темпе и на большую глубину, дробили стратегический фронт обо­роны советских войск, разобщали их на отдельные, изолированные друг от друга части, а затем обходными и охватывающими действиями нередко завершали их окружение.

Непрерывно поддерживаемые мощными ударами с воздуха крупные танковые группировки немецко-фа­шистских войск без занятия промежуточных рубежей с ходу устремлялись в глубину расположения войск Красной Армии, не давая им возможности для занятия и организации обороны на новых рубежах. Стремитель­ное проникновение танковых группировок врага в глу­бокий тыл обороняющихся войск позволило им нано­сить удары по подходящим резервам Красной Армии, форсировать с ходу крупные водные преграды, захва­тывать узлы коммуникаций и другие важные опера­тивно-стратегические объекты.

Борьбу с оставшимися в немецком тылу группиров­ками советских войск, продолжавшими удерживать отдельные районы, фашистское командование возлага­ло на пехотные соединения, продвигавшиеся вслед за танковыми войсками. В то же время танковые соеди­нения устремлялись вперед, упреждая выдвигавшиеся из глубины советские войска в занятии выгодных для обороны рубежей.

Стремительный и маневренный характер начальных наступательных операций, осуществлявшихся против­ником одновременно на нескольких направлениях и в широких полосах, приводил к тому, что боевые дейст­вия сразу охватывали огромную глубину и нередко ве­лись одновременно и в приграничных районах и в опе­ративной глубине, удаленной от границы на сотни ки­лометров. Такой характер действий приводил к тому, что сплошной фронт исчезал, так как обороняющейся стороне далеко не всегда удавалось заполнять обра­зовывавшиеся бреши. Это было на руку наступающей стороне, ибо позволяло и дальше вести маневренные действия и быстро переносить удар на еще большую оперативную глубину.

Все эти способы действий, примененные фашистским вермахтом еще на Западе и представлявшие собой сос­тавную часть теории «молниеносной войны», не явля­лись секретом для советского военного руководства. Уже в декабре 1940 года на совещании руководящего состава Красной Армии рассматривались важнейшие оперативно-стратегические аспекты, возникшие из опы­та начавшейся второй мировой войны. Участники сове­щания, в частности, генерал армии Г. К. Жуков, отме­чали огромное Значение внезапности удара, которая в значительной мере, наряду с мощью удара, предопределила разгром армии союзников на Западе. Однако, отметить-то отметили, а вот сделать нужные выводы не сумели, иначе не сетовали бы потом на вероломство противника и внезапность его нападения на нашу стра­ну. Правда, руководство страной и Красной Армией в предвидении вероятной фашистской агрессии наметило ряд важнейших подготовительных мероприятий к ре­шающим сражениям, однако осуществить их в пред­военный период удалось лишь частично. Это говорит о том, что к осуществлению необходимых мероприятий приступили с опозданием. А это, в свою очередь, яви­лось следствием неправильной оценки обстановки и ошибки в определении вероятного срока нападения фа­шистской Германии на Советский Союз.

Из этого следует, что внезапность нападения про­тивника на нашу страну была обусловлена не неведе­нием об угрозе этого нападения, а оперативно-страте­гическими просчетами, усилившими тот цейтнот, кото­рый испытывал Советский Союз в силу особенностей его исторического развития.

Продолжение следует…

А. Г. Гучмазов

Генерал армии И. А. Плиев

Издательство «Ирыстон» Цхинвал 1984