70-летию Великой Победы. Гучмазов А. Г. «Генерал армии И. А. Плиев»

Глава третья

5. Сдерживающие действия.

(Продолжение)

В эти кризисные для советской обороны дни перед мысленным взором Плиева постоянно возникал образ Москвы и что бы он ни делал, все думал о ней. Вспомнились стихи Пушкина: «Москва… как много в этом звуке для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось!» Но почему толь­ко для русского? — спрашивал себя Плиев, — теперь уже для всех. Теперь она наша общая столица, и не просто общая, а советская. За нее все мы головы поло­жим, но врагу не отдадим».

«За нами Москва! Ни шагу назад!» —этот призыв в истории нашей Родины звучал уже не первый раз. Но воспринимался он всегда остро, с болью в сердце и готовностью к самопожертвованию. Так было под Бо­родино в 1812 году, так было и теперь. «Позади — Москва!» Эти два слова волновали кровь, обжигали мозг. Эти два коротких слова говорили Плиеву о сло­жившейся обстановке гораздо больше, чем мог сказать самый обстоятельный доклад. И никакая, даже самая строгая директива не могла с такой категоричностью определить задачи, которые надлежало решать войскам, чем обусловленное этими двумя словами понимание чрезвычайной важности происходящих событий и той ответственности, какая ложилась персонально на плечи каждого защитника Москвы, начиная с солдата и кон­чая командующим.

«Позади —Москва!..» И Плиев делал все, что было в его силах и более того, чтобы точно и в срок выпол­нять приказы командующего группой и командующего армией. Но ему казалось, что затрачиваемые им и его подчиненными усилий не соответствуют важности реша­емых задач. Ему казалось, что ненависть, которую пи­тал к врагу, сжигает его, не находя достаточного выхода в соответствующих обстоятельствам действиях войск. Он хотел делать больше. Дольше удерживать занимае­мые позиции, реже отходить. Однако Плиев командовал только дивизией, и не в его власти было решающим образом менять ход событий. Не имея такой возможности, он тем не менее не переставал оценивать сложив­шуюся обстановку и все более задумывался над харак­тером действий войск армии. «Что это, — думал он, — то «Стоять насмерть!», то «Отходить!»? Опять: «Ни шагу назад!» а теперь снова: «Отходить!» В первый раз оторва­лись от противника, и все вроде бы шло хорошо. А те­перь после непонятной паузы и попятного движения в сторону фронта, снова отходим, но уже с противником на хвосте… О чем они там думают? Что там происходит?»

«Там», конечно, думали… и делали то, что было в их силах. Но силы эти были ограничены, и надо было найти такие способы действий, которые позволяли бы малыми силами добиваться максимума возможного. Однако, взгляды командующего армией и командующего фронтом далеко не полностью совпадали в оценке обста­новки, перспектив ее развития, а также в выборе способов действий, наиболее соответствовавших обстановке и воз­можностям советских войск. Столкнулись два подхода, две концепции. Их противопоставленность в идее привела на практике к тому, что войска 16-й армии вынуждены были в течение короткого времени, всего 2—3 дней, не­сколько раз менять характер своих действий, хотя в этом не было никакой необходимости, ибо замысел ко­мандующего армией и применявшиеся им способы дей­ствий как нельзя лучше учитывали особенности обста­новки и обеспечивали войсками армии возможность ведения успешной обороны.

Командующий 16-й армией генерал-лейтенант К. К. Рокоссовский в этой очень сложной и тяжелой обста­новке весьма умело направлял действия своих войск. Он своевременно разгадывал намерения противника, чутко улавливал еще только обозначавшиеся угрозы противника и принимал необходимые меры для ликви­дации этих угроз.

В арсенале командующего армией было немало спо­собов действий, чтобы не дать угрозам противника свершиться. Но все эти способы, так или иначе связан­ные с необходимостью жесткой позиционной борьбы, требовали более значительных сил, чем те, которыми располагала армия. Кроме того, жесткая позиционная оборона при недостатке резервов для парирования об­ходных действий противника, обладавшего преимущес­твом в подвижности, по существу, превращалась в ловушку для оборонявшихся войск. Будучи окруженными, они выключались из дальнейшей борьбы. Но допустить окружения своих войск генерал-лейтенат К. К. Рокос­совский никак не мог. И не только потому, что окруже­ние— всегда трагедия и для военачальника и для войск. На ближних подступах к Москве окружение армий было бы уже не просто трагедией одного полководца и под­чиненных ему войск. Здесь она могла выйти далеко за рамки одной армии и даже фронта иметь чрезвычайные военно-политические последствия.

А такая угроза существовала. Противник, убедив­шись в том, что на волоколамском направлении, где доблестно сражались конники Плиева, танкисты Кату­кова и стрелки Панфилова, павшего смертью храбрых, ему не удастся прорвать оборону советских войск, стал готовить удар на клинском направлении, в обход правого фланга 16-й армии. Усилившаяся угроза с се­вера представляла тем большую опасность, что против­ник превосходящими силами продолжал одновременно оказывать сильный нажим и на всем остальном фронте армии.

В сложившейся обстановке, с учетом тенденции ее развития, основная забота и оперативная идея генера­ла Рокоссовского, как командующего армией, сводилась к тому, чтобы не допустить оперативных прорывов ударных группировок противника, не дать его подвиж­ным войскам, обойти, окружить, а затем и уничтожить основные силы армии. Судя по развитию событий, про­тивник стремился именно к этому. Поэтому, чтобы не идти навстречу устремлениям противника, генерал Ро­коссовский решил вести сдерживающие действия, мак­симально используя выгодные условия последователь­но занимаемых позиций и оставляя их только тогда, когда они теряли свое значение и дальнейшая их обо­рона грозила войскам армии окружением и уничтоже­нием.

Рокоссовский был совершенно убежден в одном: в необходимости как можно дольше сохранить войска, не дав противнику возможности разгромить их одним ударом, к чему так стремилось немецко-фашистское ко­мандование, использовавшее с самого начала сражения на важнейших направлениях свои танковые дивизии.

Принимая свое решение, Рокоссовский невольно вспомнил исторический совет в Филях, на котором решался вопрос — давать ли сражение под Москвой или оста­вить город без боя, и знаменитые слова фельдмаршала М, И. Кутузова: «Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, до тех пор сохраним надежду благополучно завершить войну, но когда уничтожится армия, погибнут Москва и Россия. Приказываю отступать».

Вспомнил Рокоссовский совет в Филях, конечно же, не случайно. Любой образованный военачальник, хоро­шо знающий историю военного искусства, принимая от­ветственные решения, вольно или невольно, чаще под­сознательно, обращается к прошлому. И вообще уму человека свойственна привычка к аналогии. Она на­столько сильна, эта привычка, что иногда начинает действовать как бы механически. Но военачальник прибегает к аналогии не потому, что надеется найти для себя в прошлом прямой ответ на вопрос: что де­лать, какое принимать решение? Нет. История готовых ответов не дает, но поиск аналогов, сходных случаев будил мысль, сильнее заставлял работать воображение. Аналогия была полезна и тем, что наводила на догад­ки, хотя и не давала ответа на вопрос о правильности предположения. Но чем глубже и шире было знание фак­тов военной истории и явлений военного искусства, тем выводы по аналогии являлись более достоверными и бо­лее приближенными к истине. Умозаключения по ана­логии, помогая лучше разбираться в окружающей обста­новке и предвидеть тенденции ее развития, позволяли с определенными коррективами на новые условия во­оруженной борьбы с большей долей уверенности делать логически обоснованные оперативно-тактические выводы и, наконец, принимать уже собственное решение.

Однако, слишком различались условия, в которых приходилось действовать Кутузову и Рокоссовсокому. Решение, которое принимал Кутузов, было не только стратегическим, но и политическим. Рокоссовский не был наделен такими правами, как Кутузов, чтобы быть столь же категоричным в своем решении, как великий русский полководец. Перед ним не стоял вопрос об ос­тавлении Москвы. Об этом не могло быть и речи. Ему предстояло принять «всего лишь» оперативное решение, направленное на то, чтобы наличными силами удержать Москву. Но аналогия все-таки была: и тогда и теперь ключом к решению являлась проблема сохранения войск и выигрыш времени. Кутузову нужна была ар­мия, чтобы в конечном счете выигра войну, Рокоссовскому, — чтобы отстоять Москву. Но, учитывая разницу в специфике обстановки, масштабах, решавшихся тогда и теперь задач, целей, к которым стремились вою­ющие стороны, Кутузов решал проблему сохранения армии и выигрыша времени путем отступления. Рокос­совский — применением сдерживающих действий, бо­лее всего отвечавших в то время возможностям армии.

Надо, однако, прямо сказать, что решение команду­ющего армией, учитывая опасную близость Москвы, было рискованным, потому что сдерживающие дейст­вия, ведущиеся, как правило, на пределе боевых и мо­рально-психических возможностей войск, так или иначе связаны с отходом. А отходить было уже почти некуда: …«кирпичи древних кремлевских стен, — как образно и емко охарактеризовал обстановку писатель Сурков, — стали обжигать спины защитников столицы». Но не менее рискованно было бы стоять на месте, погибать на позициях, которые, будучи обойденными противни­ком, теряли свое значение щита, прикрывающего столи­цу. Конечно, было бы не просто глупо, но и преступно цепляться за позиции в то время, когда танковые ко­лонны противника, обойдя эти позиции и не имея уже перед собой никого, получали уже за спиной войск 16-й армии широкий простор для маневренных действий и вы­хода непосредственно к окраинам Москвы.

Нет, такая перспектива не устраивала командующе­го армией. Чувствуя личную ответственность за судьбу столицы, он сделал выбор. Итак, сдерживающие дейст­вия. Другого не было дано. Но, надо заметить, что ко­мандующий армией, приняв это решение, не чувствовал себя в положении человека, которому не оставалось ни­чего другого, как выбирать из двух зол наименьшее. Нет, он был убежден, что именно сдерживающие дей­ствия, хотя и они не решали всех проблем обороны, яв­лялись лучшим способом действий, которые в сложив­шихся условиях, при умелом их ведении обеспечивали максимум того, чего можно было добиться наличными силами армии. Во всяком случае позволяли, сберегая по мере возможности силы армии, как можно дольше удерживать подступы к Москве и тем самым выиграть у противника драгоценное время. А время в этот период работало уже на командование Красной Армии, кото­рое принимало все необходимые меры, чтобы сосредо­точить в районе Москвы свежие резервы.

Но генерал Рокоссовский отдавал себе отчет в том, что принять соответствующее обстановке решение — это далеко не все. В условиях, когда войска вынуждены вести боевые действия в очень сложной обстановке да еще и ограниченными силами, на пределе своих мораль­ных и физических сил, а, следовательно, и боевых воз­можностей, необходимо еще очень твердое и вместе с тем гибкое управление войсками.

А поэтому чтобы свести к минимуму фактор риска и обеспечить себе возможность твердого и гибкого уп­равления войсками, Рокоссовский заблаговременно рас­считал во времени и. пространстве возможность чередо­вания методов борьбы (оборона позиций—отход — сно­ва оборона и т. д.) что и составляет, собственно, суть сдерживающих действий. При этом, естественно, перво­степенное значение он придавал упорной обороне пози­ций, ибо отход сам по себе — это уже отступление и поэтому не решает задачи выигрыша времени. Отход рас­сматривался им как подчиненная обороне форма дейст­вий, к которой следовало прибегать лишь после того, как все возможности для обороны позиций оказывались исчерпанными, а также в случаях, когда оборона пози­ций теряла оперативный смысл или же действия про­тивника создавали реальную угрозу окружения.

Таким образом, замысел Рокоссовского основывал­ся на точных оперативно-тактических расчетах и требо­вал от войск железной стойкости при обороне позиций в сочетании со способностью к быстрому маневру при отходе на новые более выгодные рубежи. Малейший Просчет в управлении частями и соединениями или не­достаточная расторопность (мобильность) войск могли привести к неудаче и, как говорится, «на корню» сгу­бить хорошо продуманный замысел.

Но надо отдать должное командующему армией: при­нимая рискованное во многих отношениях решение (а в личном плане — малопрестижное, ибо никогда не хва­лят действий, в той или иной мере связанных с отходом, хотя они требуют от военачальника и войск большого искусства и выдержки), он хорошо рассчитал собствен­ные силы, работоспособность своего штаба и возмож­ности войск. Он был уверен, что войска армии сумеют в конце концов, удержаться на позициях, отстоящих от Москвы достаточно далеко. В своих расчетах команду­ющий армией немало надежд возлагал на кавалерий­скую группу генерала Доватора, которая представляла собой высокоманевренную боевую силу. А при ведении сдерживающих действий это качество являлось неоце­нимым: конница была идеальным средством для при­крытия.

Казалось, все уже решено. И все обосновано, ничто не вызывает сомнений. Однако военачальник никогда не позволяет себе успокоиться: он постоянно держит под контролем собственное решение, чтобы своевремен­но среагировать на изменения в обстановке, а до на­чала боевых действий, — чтобы еще раз проверить его правильность. И вот в поисках «идеала» Рокоссовский мысленно вновь обратился к прошлому. На этот раз на память пришло письмо А. В. Суворова барону Краю, в котором он писал, что «нет стыда уступить пост пре­восходному в числе неприятелю; напротив, в этом и состоит военное искусство, чтобы вовремя отступить без потери; упорное же сопротивление для удержания ино­го поста стоило бы дорого, между тем впоследствии придется все-таки отдать его превосходному неприяте­лю… Уступленный пост можно снова занять, а потеря людей невозвратима; нередко один человек дороже пос­та».

Здесь все вроде бы, очевидно, имеет прямой смысл. Но ведь письмо говорит и о важнейшей черте Суворо­ва, как полководца: он был сторонник не силовых, а искусных действий. Поэтому и любил часто повторять: «Воюют не числом, а умением!» Так вот, обладая ком­бинационным мышлением Суворов на первое место ста­вил искусство. «Искусство выше силы, — думал Рокос­совский, — и здесь под Москвой, нам, уступающим про­тивнику во многом, не следует так, прямо в лоб, противопоставлять силе противника свою силу… Прав рус­ский  генералиссимус,  воевать  надо  умением, тем  более что в числе уступаем врагу». Обращение к исто­рическим аналогиям помогло Рокоссовскому рассеять всякие сомнения и утвердиться в мысли, что в ряде случаев сохранение войск является более важной за­дачей, чем отдельные тактические успехи, достигнутые за счет чрезмерного напряжения сил и больших по­терь, в результате которых резко ослабевает боевая мощь войск и теряется оперативная перспектива.

Прав был Суворов: в иных случаях можно и усту­пить кое-что «превосходному в числе неприятелю». Ког­да нет другого выхода, нужно тактические выгоды в настоящем приносить в жертву будущим оперативным успехам. Однако здесь, под Москвой, речь шла не об. одном, изолированном «посте» тактического значения,, а о важном звене в системе стратегической обороны, выпадение которого хотя бы на короткое время означа­ло резкое ослабление устойчивости всей системы. Здесь, под Москвой, речь шла не о «стыде» какого-нибудь од­ного военачальника. Решалась судьба Москвы, на кар­ту был поставлен престиж советского военного искус­ства, Советских Вооруженных сил и ее руководящих военных кадров. Да и времена теперь были другие.

Здесь, под Москвой, уже ничего нельзя было отда­вать врагу. Москва была тем пределом, за которым обрывается все — и силы, и дух, и воля. Потому что Мос­ква была синонимом победы, питала нашу веру в побе­ду. А вера — это и высокий моральный дух, это и не­сгибаемая воля, это решимость сражаться до конца.

Но Москва была не только символом нашей победы. Она имела огромное материально-осязаемое стратеги­ческое значение как крупнейший транспортный узел и важнейший военно-экономический центр. Поэтому Мос­кву ни в коем случае нельзя было отдавать врагу даже в том случае, если бы ее защита потребовала от совет­ского народа неимоверных усилий и огромных жертв.

Кутузов в свое время решился на оставление Моск­вы, хотя еще не исчерпал всех ресурсов для ее защи­ты. В то время, в сложившихся тогда условиях, Куту­зов видел в этом своем шаге возможность сохранить армию, занять по отношению к противнику более благо­приятное оперативное положение, нарастить силы, в то время когда силы противника должны были неумо­лимо  таять, — словом,   получить  наивыгоднейшие условия для последующего контрнаступления. Но даже тог­да оставление Москвы было неслыханной смелостью, ибо, принимая такое решение, Кутузов вынужден был пойти наперекор воле многих «сиятельнейших» особ, в том числе и царя, которые не понимали всей глубины замысла великого русского полководца. Все перечис­ленные выгоды, которые получала русская армия, были очевидны только для самого Кутузова, который видел далеко вперед, намного дальше своего окружения.

Теперь же в новых условиях вооруженной борьбы, когда резко возросла зависимость армии от поставок промышленности, работы транспорта и т. д., терять Москву было нельзя, потому что это могло обернуться потом еще большими, неизмеримо большими потерями морального, материального и стратегического характе­ра. Напротив, удержание Москвы оправдывало любые потери, так как позволяло сохранить моральные, мате­риальные и оперативно-стратегические предпосылки для поворота событий в пользу Красной Армии. Все было взвешено на весах истории и военного искусства. Та­ким образом, в отличие от войны 1812 года, вопрос о Москве ставился и решался совсем по-иному. Ни о ка­кой сдаче столицы не могло быть и речи. Такая мысль даже в голову никому не приходила. Москву никто не собирался сдавать, ее могли только взять, но взять, пе­решагнув через труп ее последнего защитника. А вот чтобы не допустить этого, день и ночь ломали головы и в штабе Западного фронта и в Ставке Верховного Главнокомандования. Вопрос ставился так: защитить, отстоять Москву любой ценой! Найти способы для это­го. Мобилизовать все силы для этого. Удесятерить му­жество каждого, чтобы совершить чудо.

Само собой разумелось, что Москва будет оборо­няться до конца. А «конец» понимали только как по­беду для себя и сокрушительное поражение для про­тивника. Только такой «конец» устраивал защитников «столицы, только на это были настроены все советские люди, несмотря на то, что враг был еще очень силен и продолжал наступать. В этом еще раз с особой силой проявились верность советских людей ленинской прав­де, коммунистическая убежденность и советский пат­риотизм. Решимость защищать столицу до конца была абсолютной и безоговорочной. «Ни шагу назад!» — такова была военно-политическая установка в те грозные и тревожные дни.

Однако, все это не значило, что лозунг «Ни шагу назад!» должен исключать любую боевую инициативу со стороны командующих армиями, что их роль сво­дится лишь к механическому исполнению этой военно-по­литической установки, что им уже нет необходимости проявлять в полной мере свое военное искусство. Нет, конечно. В частности, командующий 16-й армией гене­рал-лейтенант К. К. Рокоссовский считал своей первей­шей обязанностью думать, чтобы общую военно-поли­тическую установку превратить в факт оперативной об­становки, найдя для этого способы действий, которые позволили бы наиболее эффективно использовать в опе­ративном плане готовность воинов стоять насмерть, что­бы придать обороне большую устойчивость и, в конеч­ном счете, остановить противника.

Но для этого нужна была известная смелость и опе­ративная гибкость. Рокоссовский готов был проявить и то и другое. Но его устремления наталкивались на со­противление командующего фронтом, который, будучи сам талантливейшим полководцем, почему то в сло­жившейся ситуации уж слишком однозначно понимал призыв «Ни шагу назад!» Такое понимание лишало ко­мандующих армиями оперативной инициативы, а, сле­довательно, и необходимой гибкости в руководстве войс­ками. Видимо, чрезмерное чувство ответственности за судьбу столицы внесло определенные коррективы в по­нимание командующим фронтом того, что называется устойчивостью обороны и как, в каких пределах и ка­кими средствами и способами она достигается. Во вся­ком случае взгляды командующего Западным фронтом и командующего 16-й армией по данному вопросу в тот период несколько расходились.

Высшее фронтовое командование требовало от ко­мандиров частей и соединений создания устойчивой оборо­ны. Однако оно упускало из виду, что устойчивость — по­нятие относительное и что в тактическом масштабе в ус­ловиях возросшей мощи и дальнобойности средств по­ражения, а также высокой в целом подвижности войск противника, способных сравнительно быстро проникать в глубь обороны, она сводится лишь к способности удерживать определенные районы в течение определенного времени. В принципе части и соединения первого эшелона обороны одни, своими силами не в состоянии длительное время противостоять ударам наступающего противника и удерживать занимаемые позиции без под­держки сил и средств, составляющих оперативный эше­лон обороны. Да это и понятно, ибо на них обрушива­ют свои удары не только войска, составляющие так­тический эшелон, но и, в случае их неудачи, войска, составляющие оперативный эшелон наступающих. Та­ким образом, в тактическом масштабе устойчивость могла достигаться лишь в весьма ограниченных преде­лах времени. Объяснялось это не только тем, что в частях и соединениях было недостаточно сил, чтобы до­биться абсолютной устойчивости, но еще и потому, что многие проблемы обороны в новых условиях решались уже за пределами их оборонительных полос. Измене­ния в условиях вооруженной борьбы, увеличившиеся возможности нанесения одновременных и мощных уда­ров на всю тактическую глубину и быстрого переноса усилий в оперативное расположение привели к пере­смотру самого понятия устойчивости и в связи с этим к пониманию того, что создание устойчивой обороны возможно лишь в оперативном звене, которое распола­гало большими силами и возможностями. Теперь устой­чивость следовало понимать как способность обороны сначала локализовать наступление противника в опре­деленном районе, не выходящем за определенные опера­тивные рамки (чаще всего армейской обороны), а затем нанесением решительных контрударов покончить с вкли­нившимися группировками и восстановить положение.

Генерал К. К. Рокоссовский давно осознал эти но­вые закономерности и теперь, оценивая сложившуюся в полосе армии обстановку и возможности войск армии, еще раз убедился в том, что решать задачу разгрома вклинивающихся группировок противника в тактической полосе не представляется возможным. Эта задача, учи­тывая превосходство противника в силах и средствах, а также в подвижности, могла быть решена только в рамках оперативной обороны, причем не одноактно, а системой усилий, эшелонированных в оперативную глу­бину, — ведением сдерживающих действий, искусным со­четанием жестких, позиционных форм борьбы с гиб­ким маневром и контратаками на всю глубину оперативного построения армии. Это должно было вконец измотать противника и задержать его дальнейшее про­движение к Москве.

Именно такое понимание устойчивости обороны, ког­да при отдельных вклинениях противника оперативный фронт сохраняет свою целостность, давало Рокоссов­скому основание считать, что боевая решимость солдат стоять насмерть и защищать Москву до последнего вздоха не только не исключают для него возможности и необходимости в определенных условиях обстановки принимать более гибкие решения, но и обязывает его к этому. Он сознавал, что боевая стойкость солдата только тогда становится фактором оперативного зна­чения и достигает нужного эффекта, когда солдаты чувствуют, что они управляемы свыше, что их физи­ческие и моральные силы используются не втуне, а в соответствии с хорошо продуманным замыслом, рабо­тают на этот замысел, что командование не злоупот­ребляет их стойкостью, не подменяет ею решений, ко­торых от него требует меняющаяся обстановка.

И вот теперь, когда обстановка резко менялась, ког­да противник создал реальную угрозу охвата правого фланга армии, Рокоссовский стал перед необходимостью принятия решения, которое отвело бы эту угрозу. И командующий 16-й армией, никогда не уходивший от ответственности, тщательно оценив обстановку и все­сторонне продумав возможные последствия, решил в интересах повышения устойчивости обороны и перспек­тив ее ведения отвести войска армии на рубеж реки Истра и Истринского водохранилища. Своевременный отвод войск армии на этот рубеж решал не только проблему правого фланга, угроза которому уже наме­тилась в результате сосредоточения сильной ударной группировки противника на клинском направлении. От­вод войск позволял сохранить линию фронта и орга­низовать прочную оборону сравнительно небольшими силами на выгодном естественном рубеже. А это, в свою очередь, давало возможность вывести некоторое коли­чество войск во второй эшелон, создав тем самым глу­бину обороны, а также перебросить значительную их часть на угрожаемое клинское направление.

Итак, приказ войскам гласил: «Отходить!» Отхо­дить,  чтобы  своевременно уйти  из-под охватывающего удара противника и не дать ему обойти себя. Отходить, чтобы сохранить войска, которые, растянувшись на ши­роком фронте, из последних сил удерживали позиции. Отходить, чтобы не дать противнику прорвать фронт обороны армии. Отходить, чтобы, заняв, выгодный ру­беж обороны, дать противнику бой в более благоприят­ных для войск армии условиях и выиграв время, наконец, остановить его.

Рокоссовский хорошо сознавал, какую огромную от­ветственность берет на себя. Ведь до Москвы оставалось совсем немного: «кирпичи кремлевских стен» обжигали и его спину. Но он был убежден, что делает именно то, чего от него требует обстановка, требуют интересы за­щиты столицы. Хотя у него за спиной оставалось не так уж много пространства и, казалось, дальше отступать-то уже некуда, однако он рассчитал, что на истрин­ском рубеже танки и моторизованные соединения нем­цев упрутся в непреодолимую преграду, не смогут ис­пользовать свою подвижность и, в конечном счете, в своих бесплодных попытках прорвать оборону сломают себе зубы. Рокоссовский был уверен, что оборона на истринском рубеже позволит войскам армии надолго задержать врага, а за это время подойдут резервы и обстановка может круто измениться в пользу Красной Армии.

Будучи уверен в правильности своего замысла, Ро­коссовский обратился к командующему фронтом с прось­бой разрешить отвод войск на истринский рубеж, не ожидая пока противник силою отбросит их туда и на их же плечах форсирует реку и водохранилище. Одна­ко генерал армии Г. К. Жуков не принял во внимание соображения командующего армией и приказал стоять насмерть, не отходя ни на шаг.

«Стоять насмерть!..» Но, как считал Рокоссовский, это требование не освобождало командующего армией от ответственности и необходимости принимать опера­тивные решения — решения, в которых это требование могло быть действительно реализовано. Вот что пи­шет по этому поводу К. К. Рокоссовский в книге «Сол­датский долг»: «На войне возникают ситуации, когда решение стоять насмерть является единственно воз­можным. Оно безусловно оправданно, если этим дости­гается важная цель — спасение от гибели большинства или же создаются предпосылки для изменения трудного положения и обеспечивается общий успех, во имя ко­торого погибнут те, кто должен с самоотверженностью-солдата отдать свою жизнь. Но в данном случае позади 16-й армии не было каких-либо войск, и если бы обо­роняющиеся части погибли, путь на Москву был бы открыт,  чего   противник   все   время  и   добивался».

Но командующий 16-й армией не хотел идти на­встречу устремлениям противника. Считая вопрос об отходе на истринский рубеж очень важным и будучи убежден в своей правоте, он предпринял еще одну по­пытку добиться утверждения своего плана дальнейших действий. Долг военачальника и коммуниста не позво­лил ему безропотно согласиться с решением команду­ющего фронтом, и он обратился к Маршалу Советско­го Союза Б. М. Шапошникову, который признал доводы Рокоссовского обоснованными и, как начальник Гене­рального штаба, санкционировал его решение. Однако надежды Рокоссовского, отдавшего распоряжение об от­воде войск на истринский рубеж, оказались преждевре­менными. Войска только начали движение, как в штаб армии пришла короткая, но грозная телеграмма Г. К. Жу­кова: «Войсками фронта командую я! Приказ об отводе войск за Истринское водохранилище отменяю, прика­зываю обороняться на занимаемом рубеже и ни шагу назад не отступать. Генерал армии Жуков».

Приказ есть приказ. Пришлось возвращать на преж­ние позиции части, которые, проявив высокую мобиль­ность, уже двинулись было в сторону водохранилища. Вот тогда-то и вырвалось в сердцах у Плиева: «О чем они там думают? Что там происходит?»

Генерал армии Г. К. Жуков как командующий фрон­том, безусловно, имел и обязан был иметь собственную оценку сложившейся обстановки и, более того, иметь собственные соображения относительно дальнейших действий войск фронта, способов решения ими важней­шей стратегической задачи — как отстоять Москву. Од­нако удивляет другое. В первые дни вражеского наступ­ления действия войск 16-й армии не только не вызыва­ли у Жукова каких-либо возражений, но, напротив, многие ее соединения, в том числе и дивизия Плиева, удостоились похвалы со стороны Военного совета фрон­та. А ведь и тогда войска армии, не имея достаточно сил, по существу, вынуждены были вести сдерживающие действия. Более того, теперь, уже спустя почти 30 лет, Маршал Советского Союза Г. К. Жуков дал объектив­ную оценку действиям войск 16-й армии в тот период. Вот что он пишет в своей книге «Воспоминания и раз­мышления»: «Бои 16—18 ноября для нас были очень тяжелыми. Враг, не считаясь с потерями, лез напролом, стремясь любой ценой прорваться к Москве своими танковыми клиньями.

Но глубоко эшелонированная артиллерийская и про­тивотанковая оборона и хорошо организованное вза­имодействие всех родов войск не позволили противнику прорваться через боевые порядки. 16-я армия медлен­но, но в полном порядке отводилась на заранее подго­товленные и уже занятые артиллерией рубежи, где вновь ее части упорно дрались, отражая яростные ата­ки гитлеровцев». Это признание. Запоздалое признание, потому что в те горячие дни, когда обстановка еще бо­лее осложнилась и Рокоссовский, стремясь ликвидиро­вать нависшую над армией угрозу, решил отвести войс­ка на истринский рубеж, то есть продолжить, по су­ществу, прежние, оправдавшие себя способы действий, Жуков категорически воспротивился этому.

В чем же дело? Почему действия войск, которые удовлетворяли Жукова до поры до времени, а точнее до 21 ноября, теперь, начиная с 21 ноября, его уже не устраивали? Видимо, Жукова смущало то, что войска армии, в отличие от предыдущих дней, отводились сра­зу на 10—12 километров и фронт существенно прибли­жался к Москве. Но что было делать? До того, пока войска армии испытывали давление противника лишь с фронта, они могли отходить, последовательно занимая новые рубежи на небольшом удалении друг от друга. Но теперь, когда обстановка существенно менялась, ког­да противник угрожал уже не флангам отдельных сое­динений, а флангам армии в целом, причем более глу­боким, чем прежде, обходом, — такая обстановка обу­словливала необходимость и более глубокого отхода. Иначе, учитывая более высокую подвижность против­ника, можно было опоздать и оказаться в кольце…

Два военачальника, оба бесспорно талантливых, но одну и ту же обстановку они оценивали по-разному, по-разному, видимо, оценивали они и возможности войск фронта и армии решать стоявшие перед ними задачи. Несмотря на единое понимание цели, взгляды коман­дующего армией и командующего фронтом на методы ее достижения стали все более разниться по мере при­ближения противника к Москве.

Можно, конечно, объяснить жесткую позицию Жу­кова и жесткость его требования «Ни шагу назад!» бли­зостью Москвы и огромной ответственностью, возложен­ной на него. Но подобную ответственность испытывал и Рокоссовский, чья армия «единолично» действовала на направлении, которое кратчайшим путем выводило к Москве. Если с кого следовало спрашивать за состо­яние обороны на подступах к столице, так это, в пер­вую очередь, с Рокоссовского. Так в чем же дело? Оче­видно, в том, что каждый военачальник по-своему чув­ствует опасность и по-своему видит пути ее предотвра­щения и ликвидации. И все-таки… видимо, есть какое-то решение, которое наиболее полно соответствует обста­новке, которое позволяет при минимальных издержках добиваться максимально возможных результатов. Но это при том условии, если оно — это оптимальное ре­шение — осуществляется своевременно. Однако в рас­сматриваемом нами случае близость Москвы и огром­нейшая ответственность действительно давили на созна­ние Жукова и не всегда позволяли ему своевременно видеть возможность иных, более гибких и оперативно более эффективных решений, нежели прямолинейная и однобокая ориентация на установку «Ни шагу назад!» Он, видимо, забывал, что эта военно-политическая ус­тановка — не оперативное решение, а лишь условие для его принятия и успешной реализации. Обстановка же требовала смелого и продуманного решения…

…Отход, который Жуков запретил Рокоссовскому 21 ноября, стал неизбежным уже через два дня, когда танки противника ворвались в Клин и между 16-й и 30-й армиями образовался опасный разрыв. Вот что пишет по этому поводу сам Жуков: «Чтобы не подвер­гать части 16-й армии угрозе окружения, в ночь на 24 ноября их пришлось отвести на следующий тыловой рубеж».

Таким образом, то, что для Рокоссовского было оче-видным еще 21 ноября, стало очевидным и для Жукова…  но  уже два  дня  спустя. А  так  как Жуков  был старшим начальником, правильное в идее решение ста­ло осуществляться со значительным опозданием, и это не могло не сказаться на эффективности действий войск армии, вынужденных начать отход уже в менее благо­приятных условиях.

Умение оценивать обстановку, предвидеть ее разви­тие и делать из этого правильные выводы — важнейшее качество  военачальника. Жуков  сам   не  раз  проявлял прозорливость, своевременно предлагая Сталину те или иные решения. Читатель, наверное, помнит, как Жуков в конце июля, а затем и в середине августа, предложил Сталину целиком отвести за Днепр Юго-Западный фронт, когда  нависла  угроза  выхода  противника  во  фланг  и тыл его войскам. Предложение было отвергнуто. Но уже в начале сентября Сталин вынужден был признать пра­воту Жукова. Однако было уже поздно. Теперь самому Жукову тоже понадобилось время, чтобы хотя бы в ду­ше признать прозорливость Рокоссовского, который три дня тому назад предлагал сделать то, на что Жуков ре­шился лишь теперь.  Но теперь обстановка  была уже иной.  Если  21   ноября отход — планомерный,  организо­ванный— был еще возможен, то в ночь на 24 ноября эта возможность была уже весьма относительной. Одно дело осуществлять намеченный отход заблаговременно, по плану, уйдя из-под непосредственных ударов против­ника, имея для главных сил резерв времени, а другое — когда все делается под ударами противника в спешке. Ведь когда противник «сидит на хвосте» и «наступает на  пятки», как говорится, «бьет и в хвост и в гриву», не всегда есть возможность осмотреться, н вот тогда-то и  допускаются  ошибки.  Последствия  от этого  бывают самые тяжелые. И теперь вот, вместо отхода в класси­ческом его виде, возможность которого 21  ноября еще существовала, приходилось уже отступать. А это дале­ко не одно и то же.

Рокоссовский, предвидя развитие событий и пытаясь предотвратить некоторые из возможных угроз против­ника, стремился осуществить именно отход, прикрыв­шись арьергардами, вывести из боя главные силы и, оторвавшись от противника, заблаговременно занять ими подготовленный истринский рубеж. Теперь же, по­теряв драгоценное время и не имея пространства для отрыва  от  противника,  части  армии вынуждены  были поспешно занимать новый рубеж обороны под ударами вражеских дивизий. А это лишало оборону возможнос­ти с самого же начала встретить атаки противника мощ­ным огнем заранее продуманной и организованной сис­темы. Воспользовавшись этим, противник сумел кое-где на плечах отходивших частей форсировать реку и водо­хранилище и вклиниться в оборону советских войск.

Вот так, потеряв драгоценное время, войска армии все-таки оказались на истринском рубеже. Но потеря времени обернулась менее выгодными условиями для осуществления всех намеченных командующим армией мер по повышению устойчивости обороны в целом и надежному обеспечению правого фланга армии в част­ности. Вот так дорого обошлась войскам армии чрез­мерная прямолинейность в стремлении воплотить в жизнь военно-политические установки, минуя стадию их оперативно-тактического  осмысления.

«Ни шагу назад!» — это требование имеет прямое и безусловное значение для бойцов и командиров низшего тактического звена. Хотя и в этом звене командиры в пределах обороняемой ими позиции должны проявлять известную гибкость, маневрируя силами и средствами с одних направлений на другие, более угрожаемые. Что же касается военачальников высшего тактического и оперативного звена, то они безусловно должны прояв­лять более высокую степень гибкости в управлении войс­ками, чтобы в конечном счете выполнить требование «Ни шагу назад!» А это значит, что они должны при­менять весь комплекс средств и способов действий, ко­торыми располагает военное искусство для нанесения максимально возможного урона противнику при мини­мальных потерях пространства. Следовательно, это под­разумевает и возможность отхода в определенных, стро­го ограниченных требованиями обстановки пределах про­странства, если отход в перспективе обещает более вы­годные условия для успешного продолжения борьбы и возможность   возвращения   утерянного   пространства.

Генерал-лейтенант К. К. Рокоссовский так все и по­нимал. Его совесть была чиста. Он выполнил свой долг военачальника и коммуниста, до конца отстаивал за­мысел, в целесообразности которого был убежден. Он был командующим армией и ему не пристало быть без­ропотным,   механическим  исполнителем  воли  старшего начальника. В то же время положение подчиненного обязывало его выполнять приказ старшего начальника. И он стал выполнять его, хотя в душе остался при своем мнении. Это раздвоение, часто драматическое, — след­ствие специфики военной службы, противоречия, кото­рое возникает из положения военачальника одновре­менно и как начальника и как подчиненного, человека, имеющего свои взгляды, соображения, замыслы, реше­ния, а также волю, чтобы их реализовать, но подчиняю­щегося чужой воле, выполняющего решения, с которыми не всегда и не во всем согласен. Это реальное противо­речие, возникающее из двойственного положения вое­начальника, и решается оно, как правило, в пользу су­бординации (что не всегда, к сожалению, совпадает с интересами дела).

6. На правом крыле армии. Противник прилагал ог­ромные усилия, чтобы перерезать Волоколамское шоссе. Особенно ожесточенные бои разгорелись в районе День-ково. Однако казаки Плиева, несмотря на то, что силы их были на исходе, сумели надежно прикрыть шоссе с юга. Но превосходство противника в силах и средствах с каждым часом сказывалось все сильнее. И тем не менее полки 50-й кавалерийской дивизии держались столько, сколько было нужно для того, чтобы дать возможность частям 8-й гвардейской стрелковой дивизии организо­ванно занять новый рубеж обороны. Вплоть до 22 нояб­ря советские конники удерживали рубеж Поспелиха, Надеждино. Затем, выполняя приказ, они стали отходить за боевые порядки стрелковых соединений в направле­нии северного побережья Истринского водохранилища и сосредоточились в районе Нудоль, образуя как бы правое крыло армии. К этому времени кавалерийская группа генерал-майора Л. М. Доватора, получив в свой состав 20-ю кавалерийскую дивизию, была преобразо­вана в 3-й кавалерийский корпус.

23 ноября противник с новой силой обрушился на оборону советских войск и к исходу дня овладел горо­дом Клин. В дальнейшем ударные группировки против­ника стали развивать наступление вдоль Ленинградско­го шоссе на Солнечногорск. Выход противника в этот район создал серьезную угрозу целостности системы обо­роны советских войск. Чтобы предотвратить прорыв про­тивника вдоль Ленинградского шоссе к Москве, командующий 16-й армией, не располагавший более резерва­ми, вынужден был снять часть сил, предназначавшихся для обороны истринского рубежа, и бросить их под Сол­нечногорск. Туда же еще с утра 23 ноября, как только обозначилась угроза прорыва противника в сторону Кли­на, форсированным маршем двинулись и соединения 3-го кавалерийского корпуса, усиленные двумя батальо­нами из 8-й гвардейской стрелковой дивизии и двумя батальонами 129-й и 146-й танковых бригад. Перед корпусом стояла задача: переправившись по льду через Истринское водохранилище, занять оборону по его се­верному берегу. Однако уже в ходе марша командова­нием фронта задача корпусу была уточнена. Теперь вместо обороны рубежа Скородумки, Обухово, Кривцово, части корпуса должны были наступать и выбить противника  из  Солнечногорска.

Уже под покровом темноты соединения корпуса, в авангарде которых находилась дивизия генерал-майора И. А. Плиева, перешли по льду водохранилище и стали занимать исходное положение для наступления. Наступ­ление на Солнечногорск началось поспешно, так как соединения корпуса, получив новую задачу в ходе фор­сированного марша, временем на подготовку и органи­зацию удара почти не располагали. И тем не менее в 12 часов 24 ноября все три кавалерийские дивизии пе­решли в наступление, пытаясь охватить врага, засев­шего в городе, с юго-запада и юго-востока.

Главный удар в общем направлении на Селищево, Мартыново, Головково нанесла 50-я кавалерийская ди­визия. Когда полки первого эшелона, несколько прод­винувшиеся вперед, были остановлены сильным огнем противника, Плиев ввел в бой свои резервы — кавале­рийский полк и приданные дивизии на усиление два танковых батальона. Умелое и своевременное использо­вание резервов для наращивания силы удара позволило преодолеть упорное сопротивление противника еще до того, как тот смог получить подкрепление, и овладеть Сверчково и Селищево. Затем, отразив контратаки про­тивника, части 50-й кавалерийской дивизии стали раз­вивать наступление на Мартыново, обходя его главны­ми силами (два полка) с тыла и одновременно атакуя частью сил (один полк) с фронта.

В этом маневре еще раз и наиболее выпукло нашла свое выражение важнейшая черта характера И. А. Плиева и вместе с тем его боевое кредо — решительность. Если обычно многие военачальники прибегают к манев­ру лишь меньшей частью сил, используя главные силы в основном с фронта, то Плиев, напротив, в обход чаще Всего бросал главные силы, сковывая противника с фронта сравнительно небольшими силами. Таким обра­зом, он приводил в действие важнейшее качество кон­ницы — ее тактическую подвижность. И чем больше сил участвовало в маневре, тем сильнее проявлялось это качество и тем труднее было противнику противодей­ствовать этому маневру. Уже сам маневр конницы ста­вил противника в затруднительное положение, а сле­дующий за ним удар большими силами с наиболее уяз­вимого для него направления лишал его почти всех шансов на успешное противодействие.

Таким образом, один из «секретов» ратного искус­ства Плиева заключался в том, чтобы максимально ис­пользовать высокую маневренность конницы и быстро выводить ее главные силы на наиболее уязвимые для противника направления. Последующий удар, как пра­вило, приводил к решительным результатам. Эта сторо­на боевого мастерства Плиева была отмечена коман­дующим 16-й армией генерал-лейтенантом К. К. Рокос­совским: «Генерал Плиев с присущей ему энергией и стремительностью разгромил силами своей дивизии в Сверчково, Селищево и Мартынове 240-й пехотный полк немцев».

Да, 240-й пехотный полк противника был почти пол­ностью уничтожен. Внезапные и решительные действия советской конницы вынудили немецко-фашистское ко­мандование спешно подтянуть резервы. Введя в бой свежие силы, противник атаковал левый фланг 50-й кавалерийской дивизии и стал заходить ей в.. тыл. В этот критический момент Плиев лично возглавил пос­ледний оставшийся в его резерве эскадрон и при под­держке танков повел его в контратаку. Дерзкими и уме­лыми действиями противник был отброшен. Угроза с тыла была снята. Однако дальнейшие попытки развить удар успеха не имели и части дивизии, понеся большие потери, особенно от ударов авиации, под натиском тан­ковых группировок противника к утру 25 ноября вынуждены были закрепляться на достигнутом рубеже.

Хотя удар 3-го кавалерийского корпуса и не достиг полностью намеченных целей, тем не менее он имел важное значение для некоторой стабилизации положе­ния на правом фланге армии, который после выхода противника в район Солнечногорска стал наиболее уяз­вимым местом в системе ее обороны. Контрудар конни­цы задержал наступление крупной группировки против­ника вдоль Ленинградского шоссе на Москву. Гитле­ровцы были несколько отброшены назад и понесли значительные потери. Но главным итогом этого удара следует считать выигрыш времени, который позволил советскому командованию  подтянуть резервы.

Беззаветная храбрость и исключительная стойкость казачьих дивизий, их умелые действия в сложных усло­виях обстановки были по достоинству оценены Верхов­ным Главнокомандованием — 26 ноября 50-й и 53-й кавалерийским дивизиям было присвоено наименова­ние гвардейских. Был образован 2-й гвардейский кава­лерийский корпус, куда, помимо казачьих дивизий, вош­ла и 20-я кавалерийская дивизия. В решении Ставки Верховного Главнокомандования, в частности, говори­лось: «За проявленную отвагу в боях с немецкими зах­ватчиками, за стойкость, мужество и героизм личного состава преобразовать: 50-ю кавалерийскую дивизию в 3-ю гвардейскую кавалерийскую дивизию (командир дивизии  генерал-майор   Плиев   Исса   Александрович)».

Присвоение соединениям корпуса наименования гвар­дейских вдохновило личный состав, влило в него новый заряд боевой энергии. Советские кавалеристы с еще большим упорством отстаивали занимаемые рубежи, дрались за  каждый  метр  родной подмосковной земли.

Однако, в целом оперативная обстановка складыва­лась не в пользу советских войск, и командование ар­мии вынуждено было начать отвод частей кавалерий­ского корпуса на рубеж Пешки, Савельево.  К этому вынуждало и состояние частей корпуса, понесших боль­шие потери, особенно, от ударов авиации противника. Кроме того, на войне нередко бывает и так, что войска, проявившие активность, большую, чем позволяли их бое­вые возможности, и вследствие этого не сумевшие до­биться ожидаемых результатов, в сложной, динамичной обстановке, когда противник сам постоянно активен, затем оказываются не в состоянии не только наращивать активность, но и удержаться даже на ранее зани­маемых позициях. Так случилось и здесь. Все силы были вложены в удар, который наносился на Головково. Ка­залось, от него зависела судьба Москвы. Но когда этот удар в ходе ожесточенных боев противнику в конечном счете все-таки удалось отбить, кавалеристы вынуждены были отходить — большие потери на время надломили их силы.

…Итак, 2-й гвардейский кавалерийский корпус от­водился на рубеж Пешки, Савельево. В этих условиях командир корпуса генерал-майор Л. М. Доватор прини­мает решение: перебросить 3-ю гвардейскую кавале­рийскую дивизию И. А. Плиева с приданными ей двумя танковыми батальонами на свой правый фланг с зада­чей—освободить участок Ленинградского шоссе север­нее села Пешки. Однако ко времени выхода дивизии в назначенный ей район противник, введя в сражение крупные силы танков и мотопехоты и развивая наступ­ление вдоль Ленинградского шоссе, еще глубже вкли­нился в расположение советских войск: ему удалось ов­ладеть  районом  Есипово,  Пешки,  Савельево.

Обстановка резко изменилась. Рубеж, на который отводился корпус, оказался у противника. Казалось, за­дача, поставленная дивизии Плиева, уже потеряла смысл, более того, не стало условий, которые хоть в какой-то мере могли вселять надежду на успех. Однако это не останавливает Плиева. Изменение обстановки не могло служить для него поводом для выжидания указаний свы­ше. Верный себе, он и здесь показывает свою постоян­ную готовность к проявлению боевой инициативы. Видя, что за Пешки уже ведут боевые действия части подо­шедшей из глубины 7-й гвардейской стрелковой дивизии, Плиев, быстро оценив ситуацию, принимает решение атаковать противника. Расчет Плиева на успех строился на внезапности удара: противник, втянутый в бой с советской пехотой, не был готов к отражению удара с нового направления. И, действительно, стремительный удар конницы из леса западнее села имел успех. Против­ник, застигнутый врасплох, стал отдельными группами отходить. Но довести дело до конца частям дивизии Плие­ва не удалось: поступил приказ командира корпуса о сдаче района частям 7-й гвардейской стрелковой дивизии и выходе из боя.

Однако, не прошло и нескольких часов, как Плиев получил боевое распоряжение о выполнении прежней задачи. Командиру дивизии только и оставалось, что развести руками и …приступить к делу. Но время было упущено. Элемент внезапности утерян. Противник за это время пришел в себя, успел усилиться и организо­вать оборону. Борьба за Пешки приняла затяжной ха­рактер. Противник вводил в бой все новые и новые ре­зервы, а силы 3-й гвардейской кавалерийской дивизии все более убывали. В кровопролитных боях с превос­ходящими силами врага сложили свои головы лучшие офицеры и солдаты дивизии. И все-таки частям дивизии удалось ворваться в Пешки. Однако из-за больших по­терь советские конники уже не имели сил не только раз­вить достигнутый успех, но и закрепить его. Они вы­нуждены были оставить Пешки и перейти к обороне на новом рубеже.

Хотя частям 2-го гвардейского кавалерийского кор­пуса, несмотря на настойчивые попытки, и не удалось отбить у противника рубеж Пешки, Савельево, тем не менее их контратаки имели большое значение. В ходе этих боев корпусу удалось выиграть у противника це­лых трое суток! Это был большой выигрыш. За это вре­мя командованию армии и фронта удалось подтянуть резервы и закрыть ими оказавшиеся неприкрытыми про­межутки в оборонительной системе армии. Тактичес­кий успех соединений кавалерийского корпуса приоб­ретал, таким образом, оперативный смысл. В последую­щие дни 3-я гвардейская кавалерийская дивизия в составе корпуса перебрасывалась командующим армией с одного рубежа на другой для ликвидации кризисных ситуаций. Не раз дивизия оказывалась в окружении или же под угрозой окружения, и, чтобы выйти в новый район и приступить к выполнению новой задачи, преж­де нужно было решать задачу прорыва через боевые порядки противника.

Здесь, пожалуй, следует сделать небольшое отступ­ление и заметить, что в битве под Москвой использова­ние соединений кавалерийского корпуса Л. М. Доватора со стороны командующего армией носило весьма своеобразный характер. Это своеобразие было обуслов­лено не только особенностями самой конницы, как ма­невренной силы, но и весьма сложной и тяжелой обста­новкой, в которой приходилось действовать войскам армии, а также недостатком сил вообще и подвижных войск в частности.

Своеобразие в использовании кавалерийских дивизий заключалось в том, что в течение короткого промежут­ка времени они вынуждены были резко менять характер своих действий и от решения одних задач сразу же пе­реходить к решению других. Так, например, боевая за­дача 3-й гвардейской кавалерийской дивизии И. А. Плиева в течение лишь одного месяца менялась, по меньшей мере, раз десять. Это соответственно сказывалось и на характере и на способах ведения боевых действий. Чи­татель, вероятно, помнит, что части дивизии использо­вались для обороны позиций на самостоятельных участ­ках, занимая рубежи по реке Лама севернее Волоко­ламска, затем по реке Большая Сестра и снова по реке Лама, но уже юго-восточнее Волоколамска, прикры­вая левый фланг 16-й армии. Одновременно с этим они осуществляли налеты на Тургиново и Лотошино, а затем и рейд по тылам скирмановской группиров­ки противника. Дивизия самостоятельно и в составе корпуса проводила контратаки и наносила контрудары (южнее Волоколамска и в районе Солнечногорска). Она использовалась ив качестве подвижного резерва на угрожаемые направления с целью усиления стрелковых войск (маневр на перехват прорвавшихся через боевые порядки 316-й стрелковой дивизии войск противника)и для прикрытия отхода главных сил армии.

Дивизия Плиева непрерывно находилась в движе­нии, даже если имела задачу на оборону позиций, ма­неврировала между направлениями, меняя полосы обо­роны и направления ударов. Дивизия и корпус в целом представляли собой своеобразный постоянно действую­щий маневренный резерв командующего армией, кото­рый в зависимости от обстановки использовался для закрытия брешей, заполнения промежутков, прикрытия флангов, для парирования ударов противника с нео­жиданных направлений или же для нанесения коротких внезапных ударов по уязвимым местам противника. Ставя задачи коннице, даже на оборону позиции, генерал Рокоссовский, сам бывший кавалерист, никогда не упус­кал из виду ее главного качества — подвижности: «При нужде можно будет сманеврировать на угрожаемый участок». И, действительно, «при нужде», особенно там, где создавались кризисные ситуации, он профессиональ­но грамотно, со знанием дела использовал конницу, вы­жимая из нее все, на что она была способна.

Такое использование конницы давало значительный оперативно-тактический эффект, но вместе с тем при­водила к чрезмерному расходу боевой энергии конницы. Особенное напряжение испытывали воины 3-й гвардей­ской кавалерийской дивизии, как правило, действовав­шей в первом эшелоне корпуса. На личный состав ди­визии ложилась огромная боевая, физическая и мораль­но-психическая нагрузка.

Лично сам И. А. Плиев испытывал, в дополнение ко всему этому, еще один вид нагрузки, выражавшийся в необходимости быстрой перестройки образа мышления и боевого настроя в зависимости от характера боевой задачи, которая ставилась дивизии сразу же, после ре­шения предыдущей или даже не дожидаясь ее решения. Это было очень непросто — и психологически и профес­сионально, в короткий отрезок времени переходить от одних способов действий к другим. Это требовало от Плиева исключительной мобильности мышления, обес­печивающей быстрый переход от одних проблем к дру­гим, умения быстро входить в новую обстановку, вжи­ваться в нее, находить в ней узловые моменты и, не размениваясь на мелочи, находить кардинальные реше­ния, словом, быстро переключаться от руководства од­ними видами боевых действий к другим. Это было не­просто, так как требовало от Плиева, наряду с большой интеллектуальной гибкостью, еще и огромной физичес­кой и морально-психической стойкости. Однако командир гвардейской дивизии проявил все необходимые качест­ва, которых от него требовала обстановка. Он не раз е честью выходил из самых трудных ситуаций, находя те единственные решения, которые позволяли добиваться успеха на поле боя. Дивизия, умело руководимая Плиевым, в сложнейшей боевой обстановке проявила себя как действительно маневренная сила и с блеском реша­ла самые разнообразные боевые задачи.

…29 ноября противнику удалось прорвать фронт обо­роны 8-й гвардейской стрелковой дивизии. Под напором превосходящих сил врага эта прославленная своей стой­костью дивизия вынуждена была отходить, обнажая тем самым левый фланг и тыл кавалерийского корпуса До­ватора. Более того, дальнейшее продвижение противни­ка, в частности, его 5-й танковой дивизии, создало ре­альную угрозу окружения. В этой обстановке генерал Доватор принял решение вывести корпус из боя, чтобы, уйдя из-под охватывающих ударов противника, уже в более выгодном для себя положении снова занять обо­рону и перекрыть немецким войскам пути наступления.

Прикрывать выход частей корпуса из наметившего­ся кольца окружения, согласно решению Доватора, дол­жна была дивизия Плиева. И это был не случайный вы­бор. Доватор знал, что действия в арьергарде с целью прикрытия отхода главных сил требуют не только боль­шой стойкости от войск, но и способности к самостоя­тельным, инициативным действиям со стороны их ко­мандиров, умения сочетать упорство в обороне позиций с искусным и своевременным маневром. Иными слова­ми, арьергард, который предоставлен самому себе и ко­торому рассчитывать на помощь с чьей-либо стороны не приходится, должен пренебречь собственной судьбой и обеспечить выход из боя главных сил и необходимый отрыв их от противника. Ставя подобную задачу имен­но дивизии Плиева, Доватор был уверен, что она будет во что бы то ни стало решена, и решена, успешно, не­смотря на то, что части 3-й гвардейской кавалерийской дивизии были в значительной мере обескровлены в ходе непрерывных, ожесточенных боев. Такова уж судьба частей и соединений, завоевавших славу самых стойких, активных — словом, надежных. И чем выше эта слава, тем выше и цена, которую приходится платить, чтобы и дальше поддерживать ее. Боевое реноме — штука ко­варная, как говорится, «назвался груздем, полезай в ку­зов». В этой связи поневоле напрашивается историчес­кая аналогия. Читатель, знакомый с военной историей, должен помнить: когда русским войскам приходилось трудно и нужно было отходить, Суворов, не раздумы­вая, в арьергард всегда выделял отряд во главе с Багратионом. Когда же нужно было наступать, в авангард или же на решающее направление ставил опять-таки войска во главе с Багратионом. «Князь Петр не подве­дет» — говаривал Суворов.

Это хорошо, когда в тебя верят, на тебя расчиты­вают. Но это и тяжелая ответственность, тяжелая но­ша — всегда быть в готовности оправдать доверие. Ве­ликая честь, оказываемая военачальнику, требует от него и соответственно великих усилий — умственных, морально-психических, наконец, физических. Это уже судьба. И Плиеву выпала такая судьба — быть всегда в готовности, быть всегда там, где горячо. Ему верили, на него надеялись: «Плиев не подведет». И Плиев не подводил. В наступлении он всегда был впе­реди, в первом эшелоне: в период августовского рейда его дивизия первой прорвалась через расположение противника, впереди других частей корпуса действова­ла она в ходе Скирмановской операции, а затем и при нанесении контрудара южнее Волоколамска. Она же шла в авангарде, когда корпус получил задачу ударом в направлении Солнечногорска воспретить дальнейшее продвижение противника на юг вдоль Ленинградского шоссе. Но дивизия Плиева была обращена лицом к про­тивнику и тогда, когда другие силы корпуса вынуждены были отходить. Так было, когда отходили с рубежа ре­ки Межа, так было и при отходе с рубежа реки Лама. Но вот теперь ей снова приходится прикрывать отход главных сил корпуса, но уже в гораздо более тяжелой и чрезвычайно сложной обстановке. Так было всегда: в тяжелые времена все надежды возлагаются на тех, кто уже не раз доказывал на деле свою стойкость и боевое мастерство.

… Пропустив через свои боевые порядки отходившие части корпуса, 3-я гвардейская кавалерийская дивизия Плиева одна приняла на себя всю тяжесть борьбы с наседавшим противником. В течение дня части дивизии отбивали атаки противника. Когда же был получен при­каз командира корпуса, разрешавший дивизии отходить, то ее части вели боевые действия уже в глубоком тылу противника и все пути отхода были перекрыты засло­нами врага, вышедшего главными силами в район Алабушево.

Плиев задумался. Нужно было решать одновременно две сложнейшие задачи: выйти из боя на одном участке и, изменив направление действий, прорваться через вражеские заслоны — на другом. Но как это сде­лать? Оставить часть сил на прикрытие — значит, зара­нее обречь их на гибель. В иных условиях тактически такая жертва всегда считалась оправданной. Но теперь, когда дивизия и без того была ослаблена, нужно было дорожить каждым человеком. Кроме того, для прорыва из окружения, кольцо которого с каждым часом стано­вилось все более плотным, нужны были достаточные силы. «Нет, — думал Плиев, — прорываться нужно все­ми силами». Это была уже идея решения. Она — эта идея — была обусловлена и тактической необходимостью и чисто человеческими чувствами. Слишком много было пролито крови, и Плиев уже не хотел жертвовать ни одним своим солдатом. Здесь командир и человек сли­лись воедино. А это не так уж часто встречается на войне. В военачальнике всегда борются два начала. И, как правило, в этой коллизии всегда верх берет коман­дир. Но какой ценой! — ибо ни один военачальник не в состоянии до конца освободиться от своей челове­ческой сущности. Его постоянно гнетет трагическая не­обходимость посылать людей на смерть. В утешение ему остается одна-единственная мысль — «Так надо!» — освященная вековым опытом боевая необходимость, вы­ражаемая в принципе: жертвуют частью, чтобы дать выжить, выстоять целому, когда нет возможности со­хранить все. «Все или ничего» — здесь не подходит. Здесь уместнее: «Если не все, то хоть что-то…»

Однако в данном случае Плиев решил по-иному. Дождавшись темноты, он одновременно и быстро снял с занимаемых позиций все полки и тоже одновременно бросил их на прорыв… в северном направлении, то есть еще дальше в глубь вражеского расположения. Про­тивник этого не ожидал. Дерзкими и стремительными действиями заслоны противника были опрокинуты. Ис­пользуя ночь и леса, дивизия искусным маневром вы­шла всеми силами, на свое направление и на рассвете 30 ноября в районе Савелки вновь заняла оборону.

Надо отметить, что успех (да, и отступая можно до­биваться успеха, если отступление — сознательно оп­ределенная задача, решение которой служит оператив­но-тактическим целям более высокого порядка)  в действиях дивизии был обусловлен дерзостью замысла Пли-ева. А дерзость заключалась в том, что с обороняемых позиций все полки были сняты одновременно. В случае, если бы противник разгадал этот ход Плиева, дивизии пришлось бы туго. Но Плиев рассчитал точно. И в этот раз он до дна использовал «фактор ночи и леса» — условия, в которых противник чувствовал себя весьма неуверенно. Кроме того, оправдался и другой расчет Плиева: он повел полки не в ту сторону, где их мог ожидать противник, то есть на юг, а прямо в противо­положном направлении, то есть на север, а затем окруж­ным путем вывел их к главным силам корпуса.

Этот «прием» Плиев применял не раз — и до и после. Так он поступил, когда выходил из боя после Скирмановской операции. Так он поступит и позже — в 1944 году в районе Бреста. Это была ставка на не­ожиданность. Это было следствием хорошо усвоенного положения, что на войне своя геометрия, что здесь кратчайшим расстоянием не всегда является прямая. Но, чтобы выводить такие «узоры», нужна была не только высокая подвижность, но и качественно нечто более высокое, а именно — мобильность в самом широ­ком смысле. Высокая подвижность дивизии Плиева превращалась в мобильность благодаря ее высокой уп­равляемости. Добиться этого было нелегко, но Плиев сумел превратить дивизию в такую боевую единицу,, которая, подчиняясь его воле, быстро реагировала на изменения в обстановке и четко выполняла задуман­ный им маневр.

… Успешный выход соединений 2-го гвардейского ка­валерийского корпуса из-под охватывающих ударов противника, более того, из реально обозначившегося кольца окружения, позволил им вновь встать на пути врага, рвавшегося к Москве. Однако, учитывая огром­ные потери, понесенные корпусом в длительных, не прерывавшихся ни днем, ни ночью боях, с 1 декабря он был выведен в резерв армии. Перед соединениями корпуса была поставлена задача как можно в более короткий срок привести себя в порядок и в максималь­но возможной степени восстановить свою боеспособ­ность. С этой целью в частях и соединениях разверну­лась большая работа по приведению в порядок налич­ного оружия и материальной части, снаряжения и конского состава. Все виды довольствия и запасов попол­нялись до нормы. А в связи с большими потерями в личном составе принимались энергичные меры по до­укомплектованию боевых частей и подразделений за счет тыловых учреждений, а также маршевого попол­нения.

Хотя корпус и числился в резерве, тем не менее он имел задачу оборонять рубеж Малино, Брехово. В цент­ре боевого порядка корпуса располагалась дивизия Плиева, справа от нее — 4-я гвардейская, а слева 20-я ка­валерийские дивизии. Привлечение соединений корпуса, до предела измотанных в многодневных непрерывных боях, было вынужденным и объяснялось тем, что про­тивник, сосредоточив крупные силы пехоты и танков в районе Алабушево, Крюково, Бакеево, готовил новый удар   в   юго-восточном   направлении — на  Москву.

7. Гвардия. Конники генерала Л. М. Доватора, на­ходясь в армейском резерве, старательно и ускорен­ными темпами приводили себя в порядок, готовились к новым схваткам с врагом. Готовились… и одновре­менно вспоминали весь путь, пройденный ими от бе­регов Западной Двины до канала им. Москвы, вспоми­нали все, что осталось в прошлом составляло теперь их боевую историю. Но почему в прошлом, почему ис­торию? Разве то, что жгло сердце и напоминало о себе болью еще не заживших ран, могло уйти в прошлое? Нет, все пережитое переживалось ими заново. Атаки и контратаки, победы и поражения, совместно проли­тая кровь — все это было с ними, жило в них… Они и теперь так же остро переживали все перипетии отгре­мевших сражений, как и тогда, когда до последнего солдата защищали занимаемые позиции или же, по­ливаемые свинцовым дождем, в конном строю устрем­лялись в лихую контратаку. Однако, вспоминая, они испытывали не только горечь утрат и досадных неудач, но и радость побед. Они вкусили и от пирога славы. Но их — горцев Кавказа, казаков Кубани, хлеборобов Став­рополья, начинавших боевой путь корпуса, — осталось теперь совсем немного. И все-таки именно они состав­ляли тот костяк, который обычно определяет и мораль­ный дух и боевой настрой полков. Это они вместе с павшими товарищами вынесли на своих плечах всю тяжесть неравной борьбы с противником. Это им предстояло теперь познать радость, которую испытывает воин, когда ему и его товарищам, всем вместе воз­дают должное за честно исполненный солдатский долг. Доваторцы жили в ожидании дня, когда им вручат гвардейские знамена.

И вот этот день наступил. В корпус прибыл член Военного совета 16-й армии А. А. Лобачев. Дивизион­ный комиссар по поручению Ставки Верховного Глав­нокомандования в торжественной обстановке вручил кавалерийским соединениям гвардейские знамена и вы­разил твердую уверенность, что советские конники и впредь будут драться с врагом, не зная устали, и ра­зить его беспощадно.

Гвардейцы Плиева, получив знамя, поклялись, что «клинок, вынутый из ножен, не будет опущен до тех пор, пока на советской земле останется хоть один ок­купант».

… Плиев смотрел на своих солдат и видел, как их лица озарялись радостью при взгляде на гвардейские знамена. Он понимал их: да, несравнимое это чувство, когда персонально отмечают твой, лично твой подвиг, но не меньшее чувство радости испытывает настоящий солдат и тогда, когда отмечаются не единичные подви­ги отдельных храбрецов, а неоднократно и настойчиво проявленная сотнями и тысячами воинов совместная воля к победе, к решению поставленных перед ними боевых задач. Эта воля и стремление слить личные усилия с усилиями тысяч себе подобных обусловили тот массовый героизм, который в сочетании с высо­ким ратным мастерством позволил частям Плиева до­биться выдающихся боевых результатов, за которые они и удостоились почетного звания гвардейских. Кол­лективная награда еще больше сплачивала личный со­став дивизии, превращала его в боевой монолит.

… Плиев смотрел на своих гвардейцев и думал о пройденном ими боевом пути. Думал и о том, какая великая ответственность ложится теперь на плечи тех, кто удостоился великой чести называться гвардией, кто удостоился почетного права сражаться под этими вот, только что врученными им, алыми знаменами…

Гвардия!.. Это слово ласкало слух Плиева и вместе с тем рождало и в нем самом огромное чувство ответст­венности за последующие действия дивизии. Теперь дивизия не могла, не имела права воевать кое-как, хотя и до этого делала все, чтобы заслужить славу одной из лучших кавалерийских дивизий Красной Армии. Дав­но ли она была сформирована, а вот уже стала гвар­дейской!

Гвардия… Она зародилась давно. Ее история ухо­дит вглубь веков. Гетеры в Македонии, священные дру­жины в Древней Греции, «бессмертные» у персов, пре­торианцы у древних римлян, нукеры у татаро-монго­лов, янычары у турок… Они являли собой отборную, привилегированную часть войска, его ядро и постоян­ную часть. Офицерский состав гвардии комплектовал­ся из представителей знати, а солдаты набирались из физически сильных и рослых людей, доказавших свою верность трону или господствующей власти. Однако гвардия была не просто лучшей, привилегированной частью армии. Из привилегий возникали и обязанности. Право называться гвардией обязывало ко многому. Слово «гвардия» одновременно выражало и почет, ко­торым окружались части, удостоенные этого звания, и особое боевое предназначение этих частей, как ударных формирований: быть всегда впереди других, там, где создаются кризисные ситуации, где решаются самые сложные и важные задачи, словом там, где требуется особая сила духа, железная стойкость в обороне, не­укротимый напор в наступлении, высочайшая доблесть и ратное умение.

И все-таки, несмотря на четко определенную пред­назначенность, двух одинаковых гвардий не бывает: у каждой армии своя гвардия — такая, какую она заслу­живает, какая более всего соответствует ее задачам и царящему в ней духу.

Фашистский вермахт имел в качестве гвардейских соединения войск СС. Эта фашистская гвардия верой и правдой служила гитлеризму с ее человеконенавист­нической идеологией, проповедовавшей национальную исключительность германского народа и его предназна­ченность к мировому господству — словом, все самое черное, гнусное, низменное.

Базой формирования войск СС послужили военизи­рованные организации национал-социалистской пар­тии — охранные отряды СС и частично штурмовые отря­ды СА. В дивизиях СС состояли и те, кого муштровали в лагерях «Гитлер-Югенд», о которых Гитлер говорил: «Мы вырастим молодежь, перед которой содрогнется мир… я хочу видеть в ее взоре блеск хищного зверя». И, действительно, вырастили. Вырастили людей, осво­божденных от необходимости думать, потому что за них думал «фюрер». Они обязаны были только действовать. Вырастили людей, свободных от совести, которую Гит­лер называл «химерой».

Вот из таких «избранных» комплектовались войска СС. Это им фашистские идеологи на все лады тверди­ли, что преступление перестает быть преступлением, если оно совершается по приказу. Немало усилий в форми­ровании морального облика эсэсовцев вложил и такой фашистский военный идеолог, как Зольдан. Он считал, что войска СС должны состоять из людей, не обнару­живающих «ни следа этического величия», проявляющих «демоническую любовь к опасностям» и «честолюбие», не останавливающихся перед совершением любых прес­туплений, не признающих никаких норм морали. «Уби­вайте! Убивайте! Убивайте!» — вот чему учили главари фашистов немецкую молодежь.

Таким образом, фашистская гвардия с самого нача­ла формировалась как банда убийц и насильников. По­этому эсэсовцы по сути своей больше походили на кара­телей и палачей, нежели на воинов. И это вполне объя­снимо, ибо низменные, человеконенавистнические цели, которые ставили перед собой фашисты, требовали сол­дат бездумных, бездушных, фанатичных — одним словом, жестоких, не знающих пощады роботов, с машинной неу­молимостью перемалывающих свои жертвы. Войска СС, воспитанные в духе фашизма и личной преданности «фю­реру», были карательными, ибо на них возлагались за­дачи не только утверждения власти германских импе­риалистов на вновь захватываемых территориях, но и проведение  террора   против  самого  немецкого  народа.

Эсэсовцы были карателями и палачами, несмотря да­же на то, что эти головорезы при необходимости могли проявлять большую стойкость, храбрость и более высо­кий по сравнению с другими солдатами вермахта боевой напор. Они были палачами, потому что использовались не только на поле боя как боевая сила, но и в качестве карателей против мирных жителей, потому что пренеб­регали законами и обычаями войны — писаными и не­писаными. Они были жестоки и кровожадны. Они вы­полняли свою «работу» не как тяжелую, неприятную и трагическую необходимость, а с садистским удоволь­ствием, наслаждаясь муками замученных ими до смерти людей. Они не знали великодушия даже к поверженным воинам противника. Они убивали безоружных, раненых. У них никогда не было ни капельки благородства, кото­рое проявляли иногда даже самые жестокие завоевате­ли. Они были неумолимо беспощадны до конца. Садизм был их патологией.

Поэтому попытки недобитых фашистов реабилитиро­вать войска СС, сохранить за ними статус гвардии были пресечены не только международным общественным мне­нием, которое видело в них наиболее разбойничью часть вермахта, но и Международным военным трибуналом в Нюрнберге,  объявившем   СС  преступной  организацией.

Было бы наивно думать, что в других армиях мира только и было забот, чтобы научить солдат бальным танцам или же правилам хорошего тона. Солдатам во всех армиях внушают не заповеди Христа о любви к ближнему, а учат их, в первую очередь, воевать. Такова специфика ратной службы во всех без исключения ар­миях. Однако, несмотря на эту, казалось бы, ставящую их в один ряд профессиональную специфику, между ар­миями стран социализма и капитализма лежит непре­одолимая пропасть. Потому что главное, что определя­ет лицо каждой армии, не ее профессиональная, а со­циальная предназначенность. Цели и методы, которыми достигаются они, — вот что определяет характер армии в целом и морально-нравственный облик ее солдат в частности.

Между прочим и советские солдаты, в том числе и гвардейцы, обучались в первую очередь не балетным па, а умению владеть оружием и убивать… Убивать врагов! Как говорится: «На войне, как на войне». Родина им приказывала: «Убей немца» — и они убивали до тех пор, пока немец в качестве оккупанта топтал нашу советскую землю, пока он не сложил оружия. Но ни­когда эту трагическую необходимость убивать других ни сами советские солдаты, которые далеко не все были ангелами, ни советская пропаганда не смаковали. Ни­когда советские солдаты не фотографировались на фоне виселиц, как это делали эсэсовские палачи. Им был чужд культ насилия. Верно и то, что Красная Армия боролась с гитлеровским вермахтом и эсэсовцами не в лайковых перчатках. Но если какой-то солдат, ос­лепленный жуткими картинами нацистских зверств на его земле, поддавался чувству мести, — такие эксцес­сы сурово карались советским командованием, что бы ни говорили сейчас безродные подпевалы реваншистов.

Советские воины никогда, ни при каких обстоятель­ствах не выступали в роли палачей и карателей. Они всегда оставались настоящими бойцами. Да, они убива­ли, но убивали в бою, убивали врагов, их руки никогда не были обагрены кровью невинных жертв.

Советские гвардейцы были настоящими воинами. Они беспощадно уничтожали сопротивляющегося врага и великодушно щадили поверженного. Они били врага до тех пор, пока тот не выпускал из рук оружия. Их не­нависть к врагу не знала границ, но она не ослепляла их, не заглушала в них человеческое начало, ибо оборот­ной стороной этой ненависти была любовь — любовь к родной стране, любовь к советскому народу, любовь к человеку. Именно эта любовь позволяла сохранить че­ловеческое в ожесточившихся сердцах, придавало их не­нависти точную социальную ориентировку, делало ее по­литически прицельной.

Об этой стороне нравственного облика советских вои­нов хорошо сказал один из ветеранов Великой Отечест­венной войны. На вопрос сына: «Скажи, отец, тебе: не страшно было на войне стрелять в людей?» — он отве­тил: «Помни, сын, а то еще запиши где-нибудь, чтоб на всю жизнь осталось, мы, советские солдаты, в людей никогда не стреляли!» Это было и остается потрясаю­щей правдой, ибо фашисты со своей звериной идеоло­гией и практикой истребления целых народов поставили себя вне рамок рода человеческого. И когда советских солдат наставляли: «Убей немца!», то имели в виду только фашистов, ибо даже в самые тяжелые для нас вре­мена мы никогда -не отождествляли фашизм  немец­кий народ.

Советская гвардия специально не комплектовалась. В ней не было избранников по рождению, не было и молодцов двухметрового роста или косой сажени в пле­вах. Советская гвардия родилась в огне боев из обыч­ных частей и соединений, укомплектованных обыкновен­ными солдатами, которые, однако, доблестью своей пер­выми и более других прославились на полях сражений в суровом 41-м году. Это свидетельствовало о социаль­ной однородности нашей гвардии, ее органической связи с народом, другими соединениями Красной Армии, о том, что в потенции каждая часть, каждое соединение «мели все возможности, чтобы стать гвардейскими. Од­нако становились ими только некоторые — те, которые среди самых стойких проявляли еще большую стой­кость, а среди наиболее активных — наивысшую боевую активность.

…Плиев смотрел на своих гвардейцев и не мог налю­боваться ими. Здесь были люди самых различных воз­растов — и молодые и старые, и те, кто уже нюхал по­рох первой мировой и гражданской войны, и те, кто уз­нал почем фунт лиха только сейчас — в Великую Оте­чественную… Грамотные и малограмотные, рабочие и крестьяне, учителя и инженеры, стройные и нескладно-скроенные — словом, самые разные люди. Одно их род­нило—все они были советскими. Вот поэтому, а еще и потому, что все они в равной мере уже проявили себя настоящими воинами, Плиев не различал их внешних достоинств. Он был уже достаточно опытен, чтобы об­мануться внешностью: не всегда великий телом оказы­вался великим и духом. Видел он молодцов, которые, позабыв про мужскую честь и долг перед Родиной, прев­ращались перед лицом опасности в жалких трусов. Пом­нил он и тех, кто, казалось, дунь только на него и он упадет, однако они не только не падали, но выдержива­ли шквал вражеских атак, уверенно и умело исполняли свой солдатский долг, до последнего дыхания не выпус­кая из рук оружия. Он преклонялся перед величием духа  тех, кто, казалось, физически не в состоянии выдер­жать даже малейшего напряжения. Своим поведением в бою они существенно уточняли сложившуюся в веках заповедь: «в здоровом теле здоровый дух». Он особенно любил именно этих… потому что они делали гораздо больше, чем могли, и не менее того, чего от них требо­вала обстановка и боевая задача.

…Перед командованием корпуса торжественным мар­шем проходили прославленные полки и эскадроны. Это они четыре с половиной месяца насмерть сражались с врагом, нанося ему невосполнимые потери и заставляя его терять драгоценное время на штурм обороняемых ими позиций. Орлы — да и только! Но среди этих ор­лов Плиев наметанным глазом выделил группу кавале­ристов. Они отличались лихой молодцеватостью, статью и той особой посадкой в седле, которая отличает джи­гитов-наездников высшего класса. Это был взвод, кото­рым командовал М. Н. Туганов — тот самый Туганов, который до войны руководил прославленной цирковой труппой наездников. Осетины-джигиты неизменно поль­зовались огромным успехом у зрителей. Они были вол­шебниками в своем искусстве. Но вот грянула война и вся труппа, как один человек, ушла на фронт, в корпус Доватора. Этому событию, славным советским джиги­там посвятила Ю. Друнина свое стихотворение, в кото­рых есть и такие строки:

«Вылетают на манеж джигиты,

Свищут шашки, падает лоза.

Ну, а после, прямо с представленья,

Под оваций бешенный прибой,

Конное ушло подразделенье

Защищать свою столицу, в бой».

Плиев гордился этим взводом, но не только потому, что он состоял из его земляков: лихие наездники спо­собны были на чудеса не только на арене цирка, но и на поле боя. Они с честью выполняли самые трудные и опасные задания. Особенно отличались тугановцы, ког­да нужно было вести разведку в тылу противника…

Смотрел Исса Александрович на своих бойцов, и чувством гордости наполнялось его сердце. Он боялся быть чрезмерно пристрастным в своих оценках, но губы его, тем не менее, шептали: «Герои!» Нет, не пристрас­тие в нем говорило. Слишком много было объективных данных, которые свидетельствовали и подтверждали то, что думал Плиев о своих подчиненных. Ведь это факт, что конники в исключительно напряженной оперативной обстановке, сложившейся на западном направлении, в очень тяжелых условиях лесисто-болотистой местнос­ти сумели прорваться в тыл группировки противника, рвавшиеся к Москве, и нанести ей такие удары, кото­рые, в ряду других усилий советских войск, позволили спутать карты противника, нарушить все намеченные им сроки продвижения на восток! Ведь это факт, что по­несшие значительные потери части дивизии, не получая существенного пополнения, тем не менее длительное вре­мя сдерживали врага, умело осуществляли отход с од­ного рубежа на другой! Три раза дивизия оказывалась в окружении и трижды она выходила из него и вновь вставала на пути врага несокрушимой стеной. Ведь это факт, что главный удар противника во втором его гене­ральном наступлении на Москву пришелся по дивизиям Панфилова и Плиева. И если противнику не удавалось решить поставленные им перед собой задачи, то это заслуга, в первую очередь, бойцов Панфилова и Плиева! Так почему же он, Плиев, не имел права называть сво­их солдат героями? Разве это пристрастие, когда объек­тивно оцениваешь то, что сделано ими?

Гвардия… Почетное это звание, но досталось оно большой ценой. Ведь это факт, что дивизия отошла к Ленинградскому шоссе, имея в своем составе всего лишь 160 активных сабель. Но такое случается лишь тогда, когда воины сражаются с врагом до последнего, не на жизнь, а насмерть. Перед ним проходили остатки тех, кто ценой своей жизни завоевал своей дивизии звание гвардейской. Их осталось мало, очень мало… Но Плиев надеялся, что и новые бойцы, которые при­дут к ним, тоже станут гвардейцами — не по преемст­венности, наследуя чужую славу, а благодаря собствен­ному мужеству, новыми подвигами приумножая ста­рую славу. Плиев верил в это, потому что верил в свою «старую гвардию» — тех, кто еще остался жив, кто пришел вместе с ним сюда, в Подмосковье, с бере­гов Кубани. «Старики» и теперь, хотя их и осталось мало,   составляли   тот   чудесный   боевой   костяк,   который одним уже фактом своего существования не дает прерываться боевым традициям. А они уже были эти традиции. Главная из них заключалась, в железной стойкости личного состава дивизии, а также в привер­женности к гибким и маневренным действиям, в высо­кой боевой активности.

Так думал Плиев о своих солдатах и офицерах, оце­нивая состояние и боевые возможности дивизии. Но и о нем тоже думали: у армейского и фронтового коман­дования уже сложилось мнение о Плиеве, как об ода­ренном командире, способном вырасти в крупного вое­начальника. В Плиеве видели умного и решительного командира, способного мыслить широко и оценивать об­становку в развивающейся перспективе. На него стали полагаться, будучи уверенными, что он даже в безвы­ходных ситуациях сумеет найти единственно правиль­ное решение. Но сила Плиева, как военачальника, зак­лючалась не только в этих его личных качествах, но еще и в способности опираться на мужество и боевое умение подчиненных. Этот сплав командирского таланта и сол­датской доблести и давал тот боевой эффект, который принес славу всем соединениям и объединениям, кото­рыми довелось командовать Плиеву в ходе Великой Отечественной войны.

8. «Последний батальон»… Хотя кризис наступления уже обозначался, тем не менее немецко-фашистское ко­мандование продолжало прилагать огромные усилия, чтобы не дать угаснуть наступлению. Натолкнувшись на упорное сопротивление войск Красной Армии и не имея уже достаточно сил, чтобы преодолеть его ударом на из­бранном направлении, вражеское командование прибегло к иной тактике действий: оно стало часто менять направ­ления ударов своих войск в надежде нащупать слабые места в обороне советских войск, с тем, чтобы использо­вать их для прорыва в сторону Москвы. Действуя подоб­ным образом, гитлеровцам иногда еще удавалось то на одном участке, то на другом проталкивать отдельные свои части и соединения вперед. В результате таких вот импульсивных скачков противнику удалось 28 ноября форсировать канал им. Москвы у Яхромы, а в ходе ожесточенных боев, длившихся несколько дней, к 3 де­кабря овладеть районом Крюково. Но эти успехи про­тивника уже не имели ничего общего с тем мощным напором, который они оказывали на войска 16-й армии на всем фронте обороны еще несколько дней назад. Это были  последние конвульсии затухающего наступления

Немецко-фашистское командование и само начало осознавать, что мощь ударов соединений группы армий -«Центр» стала резко убывать. Однако обстановку в це­лом оно оценивало весьма своеобразно. Так, главноко­мандующий Восточным фронтом фельдмаршал фон Бра-ухич считал, что обе стороны в битве под Москвой нап­рягают последние силы, и свои надежды на победу он возлагал только на то, что советские войска не имеют резервов в глубине. Командующий группой армий «Цен­тр» фельдмаршал фон Бок еще 2 декабря считал, что оборона Красной Армии близка к кризису и поэтому необходимо «максимальным напряжением сил исполь­зовать эту проявляющуюся слабость противника». Об­щая оценка положения на фронте под Москвой у не­мецко-фашистского командования сводилась к следую­щему: «У нас дела идут, правда, не совсем хорошо, но у русских еще хуже…» Подобный, надо прямо сказать, авантюрный расчет на не совсем обычное соотношение возможностей сторон — «у нас не совсем хорошо — у иих еще хуже» — обусловливал дальнейшие намерения и характер действий немецко-фашистских войск в завер­шающей фазе их наступления под Москвой, — когда си­лы их были уже на исходе, резервов не было, а войска еще пытались двигаться вперед, их питала надежда, что еще одно, последнее усилие — и разбитые русские, которые «тоже не имеют резервов в глубине своего фрон­та и в этом отношении находятся в еще худшем поло­жении…», будут окончательно опрокинуты. Фельдмар­шал фон Бок еще в начале двадцатых чисел ноября сравнивал создавшееся под Москвой положение с об­становкой сражения на Марне в 1914 году, когда, по мнению военных авторитетов того времени, судьбу сра­жения мог решить один-единственный «последний ба­тальон». Но тогда такого батальона не оказалось ни у одной из сторон и сражение фактически окончилось гроссмейстерской», то бишь «оперативной ничьей».

Теперь же в стремлении извлечь уроки из прошлого и не упустить своего шанса в настоящем, немецко-фа­шистское командование делало все, чтобы не дать вой­скам Красной Армии стабилизировать обстановку. Исходя из предположения, что Красная Армия уже до дна исчерпала свои резервы, а, следовательно, и возмож­ности усиливать свою оборону, оно считало достаточно обоснованными свои надежды на то, что в сложившей­ся обстановке именно «последний батальон» решит судь­бу сражения. Основываясь на подобных соображениях, гитлеровские генералы настойчиво гнали свои обессилен­ные войска на Москву и бросали в бой последние ре­зервы. Однако им следовало бы знать, что в борьбе таких масштабов и таких противников, как СССР и Гер­мания, судьба главной стратегической операции кам­пании не могла быть решена одним, «последним» бата­льоном: в гигантском сражении на чашу весов была по­ложена не только судьба столицы, и, чтобы склонить эту чашу в какую-либо сторону, одного батальона, пусть даже «последнего», было явно недостаточно. Нужна бы­ла «гиря» куда посолиднее.

Гитлеровцам следовало бы знать и то, что война между СССР и фашистской Германией была не обыч­ной войной двух государств. Здесь столкнулись два ми­ра, две противоположные общественные системы, и в борьбе между ними чисто количественные оценки не могли выражать реальных возможностей сторон. Мощь Красной Армии от первого и до последнего ее батальо­на определялась не только их «номиналом», то есть ко­личеством сил и средств, но и той моральной силой, ко­торой не было и не могло быть у фашистской- армии. Эта моральная сила питалась самой природой Совет­ских Вооруженных Сил. Благородные и возвышенные цели борьбы за свободу, честь и независимость социа­листической Родины обусловливали необыкновенную боевую стойкость и мужество советских воинов. Их спо­собность выдержать колоссальное боевое напряжение обусловливалось качествами, внутренне присущими им как гражданам великой советской державы. Их предан­ность Родине и Партии в ходе вооруженной борьбы с фашистскими агрессорами из морально-политического фактора постоянно материализовалась в фактор ог­ромного оперативного значения. Таким образом, «сверх­оружие» Красной Армии заключалось в том, что вы­сокие морально боевые качества ее воинов придавали обычному оружию необычно высокую эффективность — в их руках это оружие становилось как бы и мощнее и метче. Вот этого-то и не способны были понять и учи­тывать гитлеровские генералы в своих расчетах на «пос­ледний батальон». Кроме того, они забывали, что их вермахту противостояла не только Красная Армия, но и весь советский народ. А в подобной ситуации бата­льон, если он даже и «последний» (в смысле — «решаю­щий»), ничего не решает. Когда народ встает на борь­бу за свою свободу, в конечном счете, за право на соб­ственное существование, такой, обычно неумолимый фактор, как соотношение сил, перестает срабатывать. Здесь начинают действовать другие факторы и другие законы.

С самого начала силы сторон в битве под Москвой были разительно неравны. И в этих условиях, естествен­но, должен был срабатывать древний закон войны: два батальона были сильнее одного. Но советское командо­вание в своих оперативных расчетах, в противовес не­мецко-фашистскому командованию, не могло, не имело права руководствоваться этой вот арифметикой, ее прави­лами, — рубежи Подмосковья нужно было защищать и удерживать вопреки этим правилам. И это им в значи­тельной мере удавалось, потому что в вооруженной борь­бе, кроме правил арифметики, есть еще и законы более высокого порядка, которые, в конечном счете, и опреде­ляют исход боев и сражений. И теперь, когда сражение на подступах к Москве подошло к решающей фазе, в действии вступили законы «высшей математики» — то­го раздела военной науки и военного искусства, кото­рая руководствуется логикой борьбы не на жизнь, а на смерть — ведь речь шла уже не об одном проигранном или выигранном сражении, а о судьбе столицы, о судь­бах всего советского народа, о существовании советско­го государства и социализма как общественной систе­мы. В этих условиях мера стойкости войск Красной Ар­мии определялась уже не просто количеством их сил и средств, не соотношением возможностей сторон, а силой духа советских воинов, их готовностью к самопожерт­вованию, ненавистью к врагу и любовью к Родине.

Нет, чаша на весах борьбы такого масштаба, кото­рая развернулась под Москвой в преддверии зимы 1941—1942 гг., не могла быть склонена в ту или иную сторону одним лишь «последним батальоном». Правда, опять-таки,  если  руководствоваться  простейшими  правилами арифметики и физики, обычно для того, чтобы одна чаша весов перетянула другую, достаточно на одну из них бросить лишний грамм, как, скажем, бывает дос­таточно еще одного градуса, чтобы вода, нагретая до 99°, закипела, чтобы количество на определенном уров­не перешло в новое качество.

Но в битве под Москвой ситуация, хоть и была слож­ной и очень тяжелой для советских войск, однако она была далека от того, чтобы напоминать весы. Здесь об­становка еще не созрела и уже никогда не могла соз­реть до той степени, чтобы «последний батальон», бро­шенный в бой, мог создать критический уровень, и, пе­ретянув чашу оперативных весов в свою сторону, решить исход сражения. Во-первых, потому, что кризис немец­кого наступления обозначился гораздо раньше, чем нас­тупил момент, который немецко-фашистское командова­ние оценивало как ситуацию «последнего батальона». Во-вторых, обозначившийся в начале декабря момент оперативного равновесия наступил не только в резуль­тате истощения ударной мощи немецко-фашистских группировок, но и в результате планомерного усиления войск Красной Армии за счет подходивших из глубины страны стратегических резервов. Следовательно, если равновесие, носившее сложный динамический характер, и могло быть нарушено, то уже не в пользу вермахта и тем более не силами одного батальона. Это могло быть достигнуто лишь усилиями более высокого порядка и той стороной, которая еще сохранила способность к на­ращиванию собственных усилий. А такой стороной являлась Красная Армия: в момент, когда немецко-фа­шистское командование буквально по крохам наскребало силы для своего пресловутого «последнего батальона», надеясь с его помощью не дать устояться обстановке и по инерции на плечах отходящих частей Красной Армии ворваться в Москву, советское командование уже завершало сосредоточение и развертывание круп­ных резервов, соединения которых уже через день-два были брошены к полю боя — и не просто для усиления обороняющихся войск, а для нанесения по противнику мощных контрударов, которые вскоре, в ходе своего раз­вития, без паузы переросли в контрнаступление. Да и немцы вскоре сами убедились, что их «последний ба­тальон»  каждый  раз  становился  «предпоследним»…  Итак без конца, пока битва на подступах к Москве не вытянула у них действительно последние силы.

Авантюризм установки немецко-фашистского коман­дования на «последний батальон» проистекал из непо­нимания им всей сложности обстановки, в которой про­текало сражение под Москвой. Обстановка, представ­лявшая собой сложное сплетение самых разнообразных факторов — от собственно военных до морально-поли­тических, от экономических до пространственно-времен­ных, подчас несоизмеримых и противоположно направ­ленных в своих проявлениях, — оценивалась им одно­сторонне, в, основном, чисто количественном плане, видя в ней лишь военную сторону.

Такая оценка обстановки привела к тому, что гит­леровские генералы вольно или невольно все свели к проблеме одного батальона, в то время как исход бит­вы под Москвой мог явиться следствием сложного диа­лектического взаимодействия всех элементов обстанов­ки. А это в свою очередь привело к тому, что вражес­кое командование в заключительной фазе наступления на Москву свои оперативные планы и расчеты на успех строило на пределе возможностей своей армии, без дос­таточного запаса прочности. Однако авантюризм немец­ко-фашистского командования проявился не только в неверных методах планирования, но и в самых элемен­тарных просчетах, связанных с незнанием обстановки. Короче, — опростоволосилась немецкая разведка: в то время, когда она считала, что у русских уже не осталось резервов, в Подмосковье нарастающей волной прибыва­ли все новые и новые соединения Красной Армии. Вступ­ление в сражение свежих сил положило начало корен­ному повороту событий в пользу войск Западного фрон­та.

Таким образом, в известном смысле, можно сказать, что исход сражения под Москвой решил «последний ба­тальон»… но не тот, который никак не давался гитле­ровцам в руки, а тот, который своевременно, в решаю­щий момент, оказался у стен родной столицы у коман­дования Западного фронта. Только это был большой батальон, который немцам и во сне не мог приснить­ся, — нанося мощные контрудары, в боевые действия вступали  соединения трех общевойсковых армий…

Но в наше время находятся еще военные теоретики которых, видимо, не устраивают не только итоги второй мировой войны в целом, но и отдельных ее сражений, и теперь, уже задним числом, пытаются оспаривать за­кономерность их исхода. Если в декабре 1941 года фа­шистским генералам казалось, что им не достает всего лишь одного батальона, чтобы окончательно сломить, сопротивление советских войск и ворваться в Москву, то в наши дни американские фальсификаторы истории, отмечая 40-летие начала второй мировой войны, с серь­езным видом заявляют, что одного-единственного пара­шютно-десантного полка было бы вполне достаточно, чтобы захватить Москву. Ну что это, как не та же са­мая песенка о последнем батальоне, только на новый лад, но далеко не лучший? Видимо, история в данном случае ничему не научила американских апологетов гит­леровского вермахта. Неужели всерьез полагают, что немцы, располагавшие хорошо подготовленными и об­ладавшими значительным опытом воздушно-десантны­ми частями, не смогли тогда сообразить что к чему, по­забыли о своих десантных войсках и все свои надежды продолжали возлагать на «последний батальон».

Дело, конечно же, не в забывчивости немецко-фа­шистского командования. Оно всегда держало в поле зрения все свои силы и, надо сказать, умело выжима­ло из сил все, на что они были способны. Видимо, оно более реалистично оценивало сложившуюся к тому вре­мени обстановку, чем это сейчас делают с дистанции времени американские военные историки. Немцы хоро­шо понимали всю разницу между «последним батальо­ном» и парашютно-десантным полком и их боевыми воз­можностями. Если для гитлеровских генералов понятие «последний батальон» было в некотором смысле мета­форическим, условным обозначением некоторого коли­чества сил и на практике могло выглядеть более вну­шительно, чем просто батальон или даже полк, то ново­явленные стратеги из Вашингтона, ничтоже сумняшеся, на полном серьезе назвали весьма конкретную вели­чину силы — парашютно-десантный полк, — которой, якобы, было бы достаточно, чтобы овладеть Москвой. Ка­кое незнание истории, какое дремучее невежество и в политике и в военном деле! Видимо, дистанции в 40 лет было недостаточно, чтобы понять и всесторонне ос­мыслить исторический опыт,

Если фашисты возлагали какие-то надежды на «пос­ледний батальон», то у них, по крайней мере, была своя логика: в случае, если бы этому «батальону» удалось прорваться на каком-либо участке, то за ним, подпирая его, они намеревались бросить и другие силы группы армий «Центр». А кто пришел бы на помощь парашют­но-десантному полку, выброшенному за линию фрон­та на глубине 40—50 километров, можно сказать, пря­мо на штыки частей Московского гарнизона? Бросать на многомиллионный город, каждый житель которого был солдатом своей Советской Родины, всего лишь один-единственный полк — значит, потерять всякое ошущение реальности. Если бы десант все-таки был сброшен на Москву, то он был бы расстрелян в воздухе. Но даже если бы ему и удалось приземлиться в полном составе, то и тогда он не сыграл бы своей роли. Его хватило бы всего лишь на пару часов боя, ибо рассчитывать на чью-либо помощь или поддержку он не мог.

Но фальсификаторам истории неймется. Им хочется представить все, что было, в выгодном для себя свете. И начинается чехарда с «если бы да кабы». Но это палка о двух концах. Их многочисленным и нередко надуманным «если» противостоят действительные «если», которые и определяли тогда реальную обстановку, а теперь встают частоколом перед их далеко не благород­ным стремлением извратить факты. Никому не удастся принизить величие одержанных Красной Армией побед. Уж слишком много «если» нужно устранить со страниц истории или заменить их другими «если», чтобы то же­лаемое для наших недругов, которое, однако, в прош­лом не свершилось, подать теперь как случайно не осуществившуюся,  но вполне реальную возможность.

Ох, уж это «если»!.. — не будь его, в истории все бы­ло бы иначе. Однако история имеет одно хорошее свой­ство: как бы ее не насиловали, сколько бы ее не пере­писывали, все остается так, как было. Что было, то было! Изменить что-либо в прошлом, в том, что уже свер­шилось, нам не дано. Даже из благих намерений. Как говорится, из песни слов не выкинешь… История разви­вается по своим законам, каждое «если» детерминиро­вано и имеет свой особый смысл. И поэтому, рано или поздно, каждая ложь обнажает себя.

Продолжение следует…

А. Г. Гучмазов

Генерал армии И. А. Плиев

Издательство «Ирыстон» Цхинвал 1984